Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

От Анатолия Васильевича Ломов поехал отыскивать Ивана Кузьмича. На душе у полковника было тяжко: он прекрасно понимал, какое чувство побудило того кинуть танк на домик, и был уверен, что сам Иван Кузьмич уже раскаивается в своем поступке. Все это он прекрасно понимал и знал всего Ивана Кузьмича: его душевную теплоту, его мягкость, его преданность делу партии, его бесстрашие перед врагом. Но Анатолий Васильевич, прощаясь, еще сказал:

— Беспощадно боритесь с подобными безобразиями, особенно с мародерством, насилием. Дошли до меня сведения — шоферня занимается насилием. Расстреливайте таких перед фронтом! Беспощадно! А Ивана Кузьмича и мне жаль. Да ведь ничего не поделаешь: пожалеешь одного — погубишь тысячи, у нас дело такое, — командарм круто повернулся и, глядя на Троекратова, сказал: — А вам следует вести работу не только в армии, но и среди народа. Народ надо пожалеть, открыть перед ним путь к лучшей человеческой жизни. Ведь почти все живут в лесах, оврагах. Следует вернуть людей в настоящее жилье, рекомендовать выбрать бургомистров, открыть школы, магазины, общественные учреждения. Пусть народ видит, что мы настоящие друзья и помощники.

— Слушаюсь, товарищ командарм, — ответил Троекратов, — предложения разумные.

— А вы, полковник Ломов, разыщите Замятина… и скажите ему — иначе мы поступить не имеем права. — С этими словами Анатолий Васильевич и покинул комнату.

Все танки стояли в укрытии, только один, на борту которого было выведено «472» и мелом «Мстим за Саню!», серел на открытой поляне, а неподалеку от него под деревцем сидел весь экипаж во главе с Иваном Кузьмичом и молча пил чай. При появлении полковника все встали, поздоровались, а тот махнул рукой, сам первый присел и попросил:

— Налейте-ка, знаменитые чаевники. Не от чаю ли грех-то сотворили? — проговорил он, смеясь, приготовляя Ивана Кузьмича, смягчая удар.

— Да, сотворил уж, товарищ полковник, — ответил Ахметдинов, быстро наливая чай и тут же заваривая новый. — Чай здесь не тот. Чай надо с богородской травкой — от чай! А то еще с вишней. От чай! А то с изюмом, с курагой! Наши казанские татары всегда любят с курагой, товарищ полковник, — и, видя, что его никто не слушает, и предчувствуя, что полковник привез что-то страшное для всего экипажа, Ахметдинов сказал: — А они этого и стоят, товарищ полковник: их надо мять и давить. Где встретил, там мни и дави!

— Ишь ты, повернулся как! Повернулся как! Как повернулся! — удивленно проговорил Звенкин.

Ломов отодвинул кружку с горячим чаем, посмотрел на экипаж и остановился на Иване Кузьмиче, подмечая, что тот осунулся, постарел: у него даже глаза потемнели.

— Обсуждали, значит? — спросил он Ивана Кузьмича.

— Да, — Иван Кузьмич долго смотрел в ладонь, растирая ее пальцем, потом кинул, точно вбивая гвозди в дуб: — Не могу к своим товарищам танкистам подойти: вроде заразный стал. Эх!

Ломов помолчал, отхлебнул из кружки чай, затем глухо, не глядя на танкистов, произнес:

— Приказ есть приказ, Иван Кузьмич.

— Понимаю, — смиренно ответил тот. — Все понимаю, товарищ полковник. Набедокурил — получай.

— Я думаю вот что, — чуть спустя, отхлебывая из кружки чай, заговорил полковник. — Вы со своим экипажем давно в бою… не отдыхали. Ну-ка, в самом деле, какое расстояние прошли и сколько раз в боях были! Отдохнуть надо. Приказ приказом, а человек человеком. Откатите танк в тыл, отдохните, а там видно будет.

— Это вы большой урон хотите экипажу нанести, — бледнея, возразил Иван Кузьмич. — Нет уж, я набедокурил, я и перед лицом суда встану. Карайте меня, товарищ полковник, а не всех.

— Карайте! — закричал полковник. — Карайте! Легко сказать, карайте! Вот я бы такое сделал, вы бы легко меня карали, Иван Кузьмич?

Иван Кузьмич снова посмотрел в ладонь, затем сказал:

— Своего человека карать трудно, тяжко даже, но государственные дела превыше всего.

Армия Анатолия Васильевича Горбунова, развернувшись на десятки километров вправо и влево, двинулась на приморский город — древнюю крепость. А здесь, в тылу (Ивану Кузьмичу даже казалось, что его танк ушел за тысячи километров), здесь, в тылу, догорали пожары, появились из лесов и оврагов мирные жители, вставляли стекла из осколков, затапливали печи, и жизнь снова водворялась в городах и селах: всюду возникали стихийные митинги, на которых выступали люди подполья и те, кто до сих пор говорил только глазами.

Иван Кузьмич в ожидании суда жил в том же доме, в котором квартировал Анатолий Васильевич, — у лавочника Рудольфа Клебера. У него две снохи, молодые, румянощекие, Анна и Марта. Мужья у них убиты в «минском котле». Эти слова вдовы выучили по-русски и произносили так: «миниски котел». Но они, видимо, недолго горевали о погибших мужьях, потому что жировали, как телицы на весеннем выгоне, не брезгуя ни немцем-калекой, ни прохожим. Больше интересовались, конечно, теми, от кого кое-что перепадало.

«Ну и суки!» — подумал Иван Кузьмич, наблюдая за ними, и однажды сказал старику Рудольфу Клеберу:

— Да на какой пес они, потаскухи такие, у тебя? Задери им юбки, всыпь хорошенько! — и показал, как это надо делать.

Рудольф Клебер вполне понял его и стал объяснять, покачивая головой, морщась, что, дескать, самому брать нельзя: собственность неприкосновенна… но если это берет и дает другой человек, тогда можно.

— Пакость какая в ваших башках завелась! — ответил на это Иван Кузьмич и, сплюнув, перестал беседовать с Клебером, только думал: «Экий! Дескать, от снох не убудет, а у меня в доме прибудет! Ну, ну! Цивилизация!» — и снова затосковал, не зная, что делать, куда себя деть, ожидая, что через день-два состоится суд: вчера с Ивана Кузьмича сняли погоны, хотели было забрать ордена, но он их отвинтил сам, завернул в суконку и произнес:

— Это умрет со мной!

— Ну что вы, Иван Кузьмич! — воскликнул следователь, молодой лейтенант, чем-то очень похожий на погибшего еще под Москвой сына Ивана Кузьмича Саню, имя которого и было написано на борту танка. — Что это вы сразу и за смерть! А может, ничего и не будет. Преступление, конечно, подлежит каре, но, однако, принимая во внимание, и прочее, и прочее. Знаете ведь?

— На войне «прочего, прочего» нет, дорогой товарищ младший лейтенант. Пример я показал нехороший, и на мне могут показать пример, чтобы больше таких примеров не было. — Иван Кузьмич запутался в «примерах» и покраснел, добавляя: — Что-то говорить я стал, как Звенкин.

Ивану Кузьмичу казалось: суд будет жестокий. А главная тяжесть — отстранен от битвы. От последней битвы. Люди скоро сядут за стол Победы, а Иван Кузьмич?

— Эх! Эх! — вздыхал он, шагая из угла в угол по комнате, припоминая председателя военного трибунала Сухова.