Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

Армия Анатолия Васильевича Горбунова после штурма Бобруйска несколько раз переходила то в распоряжение Рокоссовского, то Василевского, то Баграмяна, а перед наступлением на Пруссию снова перешла в распоряжение Рокоссовского; с ней вместе перешла и Пятая Орловская дивизия, которой теперь командовал генерал-лейтенант Громадин.

Громадин, по совету Анатолия Васильевича не вводил в бой свою дивизию ни за Прагу, ни за Варшаву: его дивизия после «минского котла» была пополнена партизанами. Это были люди храбрые, преданные, но, однако, еще не имели опыта и навыков регулярных войск. Они мастерски наносили удар врагу в лоб и скрывались в болотах, делали лихой налет на немецкий гарнизон и прятались в лесах, в любое время умели достать «языка», незаметно пройти линию фронта. Но здесь — в дивизии — нужно было и другое: стойко выдержать натиск врага в открытом поле, подпустить танки и всеми видами оружий «раздолбать» их, под убийственным огнем противника форсировать реку, взять штурмом город, уметь вести уличные бои. Всему этому партизаны еще не были обучены, и Громадин обучал их на мелких стычках с врагом.

Иголкин, Пикулев, Масленица, Яня Резанов и многие другие, с которыми Громадин сдружился за эти годы, теперь находились в его дивизии, и каждый занимал положенное место.

Первое время Яне было очень трудно: он не знал немецкого языка, да и тропы, леса, земля — все для него было чужое. Но вскоре нашел и здесь русских людей, насильственно угнанных из Советского Союза. С первым таким он встретился случайно. Тот, высокий, вихляющийся и тощий, копался на старом картофельном поле и пел степную заунывную, похожую на татарскую, песню. Яня в это время лежал под кустом, глубоко забившись под старый пень, согреваясь собственным теплом, как заяц. Услыхав песенку, он встряхнулся, сбрасывая с себя колючую серебристую изморозь.

«Ай-яй, длинный какой!» — и, поднявшись, пошел прямо на человека, издали кивая и приветствуя его левой рукой, пряча правую в кармане, придерживая острый сапожный нож.

— Здравствуй, здравствуй, земляк! — кричал он и, подойдя почти вплотную, спросил: — Откуда будешь, длинный такой, и как звать тебя?

— Неон, — ответил тот, спокойно рассматривая Яню. — Из Обояни я, под Курском. Знаешь?

— Курск знаю. Обоянь — нет. А отчего такое название чудное: Неон? Что за Неон, сроду не слыхал.

— Когда родился, отец подошел посмотрел на меня и сказал: «не он», — так и в загсе записал. С тех пор — Неон и Неон.

— Ревнивый, значит, отец-то?

— Эдакий. А ты откуда явился: из-под земли, что ль, да еще в лаптях?

— С той стороны, — сообщил Яня и многозначительно подмигнул.

— Эх! — наконец удивился Неон. — Это ведь километров пятьдесят, а то и больше. Куда ты залетел?

— Залетишь, ежели велят. Ты вот что, Неон… Фу — чудное звание! Вот что, домой тебе охота?

— Кому не охота! Пешком бы убег! Только скажи: «Неон, беги домой» — и припустился бы, аж пятки бы засверкали.

— Ишь ты, герой какой! Нет, ты допрежь заработай, а потом домой. Не то они опять вернутся к тебе домой. Тут нам надо с моим генералом полную разруху им произвести: окопались, черти полосатые!.. А вот стереть их укрепления с лица земли и ты давай помогай, тогда я генералу скажу: «Он-де, Неон, способствовал мне в делах великих, потому полное право имеет шагать домой». Много вас у хозяина-то работает?

— Да немало… четырнадцать человек: шесть нас, остальные — бабы, девки. Целый колхоз!

— Целый — не целый, а много. Ты вот что, Неон. Ты должен мне служить душой и телом, — сказал Яня словами генерала. — Мы тут с тобой организуем штаб! Эх, как я рад-то — натолкнулся на тебя! Верно, имя чудное, но, видно, душа хороша.

Вскоре Яня через Неона связался с русскими в Пруссии и перед дивизией Громадина расставил людей вплоть до старинного приморского города-крепости, дав каждому особое задание: одни должны были только собирать сведения, другие — готовиться к тому, чтобы во время отступления гитлеровских частей поджигать мосты, имения, рвать железнодорожное полотно, третьи — давать условные сигналы ракетами, — то есть Яня перенес сюда все приемы партизан Белоруссии и сам уже не рыскал по разным местам, а жил на конюшне в имении генерала Фрисмана, того самого Фрисмана, который сдался красным войскам еще под Минском.

— Штаб наш тут! — не без гордости говорил Яня и отсюда управлял партизанами, через них же передавая донесения генералу Громадину.

А когда части маршала Рокоссовского разгромили оборону на границе Пруссии и хлынули на ее территорию, Яня врыл на боковине шоссе столб, прибил фанеру и написал: «Вот она, проклятая земля!», потом кто-то добавил черную стрелу, указывающую на Пруссию.

В прорыве линии обороны Восточной Пруссии приняла участие и дивизия Громадина. Бойцы, бывшие партизаны, сдружившиеся уже в регулярной армии — взводах, ротах, батальонах, полках, дрались смело, стойко отбивали яростные атаки врага, героически врывались во вражеские траншеи, окопы, били врага врукопашную, но через несколько дней Громадин, подсчитав «выбывших», ахнул, потому что дивизия уменьшилась больше чем наполовину: одни пали на поле брани, другие были ранены и отправлены в госпитали… И Громадин задумался: не было еще у него такого, чтобы через два-три дня боя из строя выбывало столько бойцов, а кроме того, когда из рядов партизан кто-либо выбывал, то его место немедленно же заполнялось людьми из народа — «животворящего источника партизанского движения». Стоило, бывало, Громадину кинуть клич, как со всех деревень, сел шли люди, брали в руки винтовки и становились на место погибших. А тут? Здесь пополнение надо будет просить у командарма, на что тот может сказать:

— Ты чего же это, вояка: арбузы, что ли, тебе люди?

Но Анатолий Васильевич, когда ему Громадин осторожно по телефону намекнул на убыль в дивизии, сказал совсем другое:

— Наступай. Наступай, генерал, без оглядки!

— Да я без оглядки, товарищ командарм.

— В голосе слышу оглядку! Наступай! И наступай главным образом ночью!

— А почему ночью, товарищ командарм? — растерянно спросил Громадин.

— Немецкие солдаты — дисциплинированные: днем они видят позади себя офицера и делают то, что им прикажут, а ночью не видят.

— Ну и что же? — все еще не догадываясь, спросил Громадин.

— Экий ты, а еще партизан! Ночью, стало быть, они смелее лапки поднимают. Понял? Ну и лупи в хвост и в гриву, пока лапки не поднимут!

— Но ведь товарищ командарм… лупить-то лупить, да чем лупить? — заикнулся было Громадин, решив в открытую сказать о том, как за эти дни поредела дивизия, предполагая, что это еще неизвестно командарму.

— Знаю. Все знаю: сколько убитых, сколько раненых. Но ведь основное сделано: прорвали оборону. Теперь лупи. Артиллерии подброшу.