Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

Из конторы управления вышел Аксман, а с ним вместе и Зеленый. На Аксмане был все тот же военный костюм, но теперь можно было рассмотреть, что рукава костюма, особенно в локтях, ловко подштопаны, очевидно заботливой женской рукой.

«Возможно, что у этого зверя есть жена — любимая женщина и, наверное, есть дети — тоже любимые и любящие. И не знают, сколько он людей погубил. А может быть, знают и считают, так надо: «Германия, побеждай», — думал Николай Кораблев, глядя на Аксмана.

Сегодня Аксман еще более злой и чем-то встревожен: он все время посматривал на восток.

«Ничего нам неизвестно. Но наши, очевидно, взяли Варшаву. Вот он и кидает взгляды в ту сторону. Узнать бы!» — подумал Николай Кораблев и снова дрогнул, видя, как Зеленый, о чем-то переговорив с Аксманом, вышел вперед, крикнул:

— Советский народ, не разевай рот! Кто куда, а я в сберкассу! — был он не то весел, не то перепуган чем-то и уже подхалимствовал вот перед этими невооруженными, измученными людьми. — Песню спел бы, да времени нет!

— От твоей песни уши лопнут! — крикнул кто-то зло. — Давай уж, что у тебя там в твоей поганой пасти застряло. А еще русский! Эх, ты-ы!

Зеленый вначале будто захлебнулся и заговорил трусливей:

— Сейчас начнется распределение. Кто куда? На завод — гильзы делать, в лес — дрова пилить, двор убирать, в похоронное бюро — пленных хоронить. Кто куда, а я в сберкассу! — опять довольно глупо пошутил он, заискивающе поглядывая на военнопленных.

«Лишь бы не узнал нас! — подумал Николай Кораблев, глядя, себе в ноги, и вдруг невольно поднял глаза: Зеленый в упор смотрел на него, и их глаза встретились. — Узнал! Значит, тебя надо скорее уничтожить! — и глаза у него стали настолько злы, что Зеленый отвернулся, потом еще раз глянул, уже молящий, жалкий. — Вдобавок еще и трус несусветный! — заключил Николай Кораблев. — Именно такой и выдаст!»

Только наутро их вместе с Митричем выпустили за колючую проволоку: весь день три немца переписывали новых военнопленных, вносили в «дополнительную инвентарную книгу», где уже требовалось указать год и место рождения, фамилию, имя, отчество, коммунист или беспартийный. Все оказались беспартийными, рядовыми, на что Аксман тоже сказал:

— Все одно подохнут, коммунисты или не коммунисты!

Николай Кораблев записался под фамилией матери — Пряхин, Сиволобов — Лобов. Затем с них взяли расписки, что они не убегут, будут правдой и верой служить «Великой империи», не станут посещать даже ближайшие деревеньки… Одним словом, обязаны только рыть траншеи-могилы и закапывать в них тех, кого сюда доставят из пятнадцатого блока. В расписке так и было напечатано: не «умерших», а «кого доставят из пятнадцатого блока». Аксман давным-давно вычеркнул графу умерших и заменил словами «кого доставят».

Кладбище находилось километрах в трех от лагеря, в сосновом бору, куда проведена узкоколейка. По ней вручную катят вагонетки, заполненные теми, «кого доставят из пятнадцатого блока».

Николай Кораблев шел рядом с Митричем и только теперь по-настоящему рассмотрел его лицо: у него на постаревшем лице удивительно молодые голубые глаза. Они временами просто сияли, и тогда он походил на юношу.

— Ну что ж, Митрич, так-таки и бываешь советским человеком только сам с собой?

— Эдак выходит, — ответил тот, поблескивая голубыми глазами. — С волками жить — по-волчьи выть.

— Думаешь, и я волк, и вот Лобов — волк… и ты, стало быть, волк?

— Волк — не волк, а хуже! Пес знает кто!

Когда они перешли поле, пустое, заросшее сорняками, и снова очутились в сосновом бору, Митрич сказал:

— Подходим к окаянному месту. Видишь, бугры длинные какие. Их уже девятнадцать — считай, около ста тысяч народу закопано. Вот оно что значит ныне, плен! Умри на поле брани — почет и память о тебе в веках, а тут сдох, как собака, и вспомнить некому! Так уж лучше смерть в бою, чем плен, — верь мне.

Вскоре они вышли на поляну, где люди копали рвы, длинные, метров по двести. В стороне виднелась возвышенность из досок, вроде трона. На «троне» сидел человек с большой, окладистой черной бородой.

— Свистунов — начальник над нами. Нас тут сто двадцать, так он над нами начальник, — тихо произнес Митрич. — Смотри, сидит, как Стенька Разин. Гроза кажется, а ведь иногда по ночам плачет и говорит мне: «Митрич, не вытерплю, скоро повешусь». А я ему: «Сиди на троне, не то другого какого-нибудь зверюгу приставят, тогда и нам всем погибать». Так-то вот. А энти вон — на углах-то с автоматами — гитлеровцы. Одного мы Сорокой зовем: все тащит, другого — Акулой, тоже все тащит. Впрочем, все они шайка-лейка, в одной подлой куче с нами, — с омерзением закончил он.

— Что за куча?

— Да ведь мертвых-то обдираем и тряпье отправляем в обмен. Немки хватают — на хлеб, на картошку, на марки. Мы это все сносим к ногам Свистунова. Он делит — половину Аксману, из второй половины — половину охране, остальное нам. Достается, конечно, по кусочку хлебца, по картошечке.

— А себе берет Свистунов?

— Не-ет. Наравне с нами: кусочек, картошечку.

Николай Кораблев более внимательно посмотрел на Свистунова, думая: «Значит, еще не сгнил на корню, раз так ведет себя», — и хотел было подойти и поговорить, но тот сам позвал:

— Митрич! Поди-ка сюда, — а когда тот робко приблизился, Свистунов, глядя тоскующими глазами куда-то в сторону, добавил: — Аксман недоволен вчерашней подачкой. Прошу тебя, выдели сверх плана из своей бригады человека три и пошли в деревню. Тряпья нет, пускай по миру, что ль.

— Вон ведь чего, — растерянно пробормотал Митрич и, подойдя к своей группе, произнес: — Ребята, придется волю Егора Егоровича выполнять. Кто в деревню направится?

— Я, — сказал Николай Кораблев.

— Ты? — удивленно воскликнул Митрич. — Ну! Ну! Сразу — и за пакостное дело!

— С волками жить — по-волчьи выть.

— Глупость говоришь.

— Верно, глупость. Но отпусти меня, Митрич. Раскаиваться не будешь.

— Я-то отпущу, а как ребята?

Из группы выступил ледащий мужичонка. Сморщив губы, посмотрев снизу вверх на Николая Кораблева, мертвенным голосом кинул:

— Тебе не подадут: ты вон какой верзила, и цвет в лице есть. А потом — покопай сначала, с мертвяками повозись. Вот как, ядрена палка!

— Что там за шум? — крикнул Свистунов. — Эй, кто там порядки наводит? А-а-а? Ты? Новичок? Иди-ка сюда!

Николай Кораблев направился к Свистунову. Сиволобов хотел было последовать за ним, говоря:

— Не шумите, Николай Степанович, — но Николай Кораблев, остановив его, сказал:

— Я один, — и, подойдя к Свистунову произнес: — Сойдите-ка сюда. Чего оттуда разговариваете, как с горы.

Свистунов долго молчал. Черные, большие глаза его то суровели, то в них брызгали искорки доброго смеха, затем они заполнились тоской, и он, кивая на канаву-могилу, проговорил: