Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Молчите. Нам бы лишь проскользнуть!

Когда вся партия прошла через ворота и остановилась у длинного барака, Аксман, узнав о том, что в партии пятьсот тринадцать человек, покачал головой так, что опущенные щеки затряслись.

— Несчастная цифра, Башка! — сказал он, погрустнев. — Тринадцать — несчастная цифра! А? Отто?

Отто пьяно помахал руками, что-то пробормотал, улыбаясь, как будто ему сулили что-то хорошее, а Зеленый, выхватив пистолет, успокаивающе произнес:

— Это легко устранить, господин майор, — он почему-то подул в дуло пистолета, затем навел его на ближайшего пленного и выстрелил тому в лицо, после чего, повернувшись к Аксману, услужливо улыбаясь, сказал: — Теперь двенадцать. Апостолы.

— Ух! Отто! Молодец Вашка! Из него выйдет хороший палач! — похвалил Аксман и скомандовал: — По баракам! Но прежде всего надо инструкцию выполнить. Этот скот опаршивел дорогой, — добавил он и направился в глубь «лазарета».

Аксман когда-то мечтал стать «знаменитостью»: добиться министерского портфеля, приобрести фабрику или завод. С этой целью он сблизился с Карлом Каутским, стал его учеником, затем участвовал в убийстве Карла Либкнехта и Розы Люксембург, после чего перескочил к Шейдеману, получил министерский портфель, но уж очень открыто воровал, за что был смещен, а с приходом гитлеровцев попал в немилость самого фюрера… и начал действовать: находясь в лагере, выдал честных социал-демократов, а когда был назначен начальником «Центрального лазарета», то и течение года свел в могилу до сорока тысяч военнопленных, отдав приказ отправлять в рвы полуживых и заявляя:

— Все равно, где подыхать: тут ли, в бараке, там ли, в канаве. Тащи! Новых гонят! Освобождай бараки.

— Да-а, — протянул Сиволобов. — Здесь мясорубка, самое губительное место, — и посмотрел во все стороны.

Двор был огромный — не видать конца, — огороженный в три ряда колючей проволокой. По углам — вышки, на них — часовые и пулеметы. По правую сторону за колючей проволокой метров в пятьдесят прогон, такой же, как в лесу для скота, потом опять проволока, а за ней тоже бараки. Оттуда несутся звуки духового оркестра, слышны удары в теннисный мяч, грубые выкрики на незнакомом Сиволобову языке.

— Там-то кто? — спросил он.

— Англичане. Музыка. Теннис. Интересно! — ответил Николай Кораблев.

И вот кто-то со стороны англичан швырнул на территорию лагеря русских пленных банку с консервами. Группа оборванных, измученных людей, идущая в ногу, увидав, как запрыгала по земле банка, вдруг рассыпалась, метнулась на банку, сплетаясь в клубок. Замелькали руки, ноги, головы, слышались стоны, крики… и вон самый сильный, сбросив с плеч остальных, держа высоко над головой банку, побежал прочь, а за ним кинулись все остальные, ругаясь, грозя… А у колючей проволоки стоят англичане и хохочут.

— За одной банкой и столько людей: вот что голод сделал, — проговорил Сиволобов.

— Да. Потеряли человеческое достоинство. Это самое страшное — потерять человеческое достоинство. А те потешаются! — и Николай Кораблев зло посмотрел на англичан.

Прежде чем разместить пленных по баракам, которые здесь назывались блоками и были занумерованы, вновь прибывших пропустили через «медицинский» осмотр и «парикмахерскую». Парикмахерская помещалась тоже в бараке, где во всю длину тянулся деревянный стол, отшлифованный человеческими телами. Пленные подходили, раздевались, клали на пол скудные пожитки и ложились поперек стола. После этого по очереди к каждому из них приближались доктор и две сестры — немки. Они бесстыдно осматривали человека, и если, не говоря уже о чесотке, которая свирепствовала среди пленных, находили на теле какое-либо пятнышко, хотя бы от укуса комара, то по приказанию доктора такой «больной» немедленно отправлялся в пятнадцатый блок-барак. Пятнадцатый блок, покрашенный в серый цвет, стоял в центре лагеря. Сюда сводили всех: туберкулезных, сумасшедших, больных дизентерией, с пятнышками на теле. Из пятнадцатого блока, окна которого были всегда открыты, день и ночь неслись стоны, крики, речи сумасшедших. И все пленные знали, что из этого блока один путь — в ров за колючей проволокой.

После «медицинского» осмотра к делу приступили четыре парикмахера. Они пошли с обоих концов стола попарно навстречу друг другу: один стриг голову, подмышками, другой стриг остальные места. Стригли рывками, торопясь, подгоняемые начальством, причиняя боль пленным, но те, сцепив зубы, молчали, уже довольные тем, что не попали в пятнадцатый блок.

Когда все это бесцеремонное безобразие кончилось, раздалась команда:

— В баню!

Пленные вдруг скучились, встали плечо к плечу, поднялся гул, переходящий в рев: они по опыту знали, что такое «фашистские бани», и каждый из них уже имел возможность побывать в такой «бане», но спасся, и вот теперь снова приглашают туда, где непременно разденут, введут в помещение для мытья и отравят.

— Не пойдем!

— Не пойдем!

— Убивайте уж на месте! — вырвалось из общего гула-рева.

Тогда перед ними выступил банщик, тоже пленный, и сказал:

— У нас не такая баня, а честь по чести. У нас людей морят по-другому, будьте спокойны.

Но люди все равно наотрез отказались итти в баню. И когда об этом донесли Аксману, он кинул:

— Чорт с ними: скорее в пятнадцатый блок попадут!

За всеми этими делами — «медицинский» осмотр, парикмахерская, уговоры пойти в баню, распределение по баракам, предварительная переписка — прошел весь день, и только поздно вечером Николай Кораблев и Сиволобов попали в барак-блок номер семь. Он был длинный, с нарами в два этажа. Пахло карболкой и йодоформом. В потолок за решетками ввинчены электрические лампочки так, чтобы часовому было видно все, что делается на нарах.

Николай Кораблев намеренно лег к стене, рядом с Сиволобовым, и тут же, утомленный и голодный (их весь день не кормили, потому что они еще не попали в «инвентарную книгу»), уснул, но вскоре очутился в том мучительном состоянии, когда кажется, что все тело спит, не спит только голова.

— А надо спать, спать, спать: сон здесь — лекарство, — проговорил он, в то же время чувствуя, что тело куда-то утонуло, исчезло и осталась только одна голова… и вот он уже в машине, старом «газике», несется в Минск… Как напоказ, выставлены по боковинам дороги, на самой дороге, на полянках, у опушек леса, в лесу битые, изуродованные танки, пушки, автомашины, телеги… десятки тысяч тонн металла, тысячи убитых немцев: эти уже не встанут, не поднимутся, не увидят своих родных.

Вот и Минск. Горят дома, здания, зияют воронки на площадях, улицах, еще где-то гудит голос войны, а жители уже вставляют стекла в окнах, поправляют ворота, заборы, — это, конечно, орудует Уваров… Указка-дощечка, на ней жирно написано «Луна» и стрела — путь в армию Анатолия Васильевича, к Громадину. Миновали город. Указка повела вправо, в лес. Тут снова битые танки, пушки, автомашины, трупы гитлеровских солдат.