Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

И на фоне всего этого вдруг всплывает радостная мысль: «Татьяна! Наверное, приехала Татьяна!»

Но вместо встречи с Татьяной новое задание: переправиться через линию фронта, влиться в группу военнопленных, пробраться в лагерь и организовать восстание.

— Тяжелая работа, — проговорил Громадин, опустив голову, не глядя на Николая Кораблева: ему по-человечески было жаль с ним расставаться. — В Москве сомневались, надо ли посылать вас туда, не лучше ли отправить на завод. Но я убедил, я виноват… Не всякого ведь можно послать в тот ад, Николай Степанович. Ну, а что передать Татьяне Яковлевне? — неожиданно спросил он.

— Да то же самое, — думая о предстоящем деле, почти невнятно произнес Николай Кораблев и вздрогнул: откуда-то на него навалились стоны, скрежеты зубов, оханье, крики.

Стонали пленные.

— Тяжело нам тут будет! — в полном сознании произнес он.

Часов в шесть утра раздалась команда:

— Вставай! За кипятком!

Люди, разминая больные ноги, спины, кряхтя и проклиная все на свете, сползли с нар, вышли на двор и тут, построившись, двинулись за пятнадцатый блок, откуда непрестанно неслись душераздирающие крики, стоны, песни, речи сумасшедших. Вскоре «новички», растянувшись цепочкой, стали в очередь к белосияющему огромнейшему баку, к которому уже тянулась цепочка пленных «старичков». Было бы целесообразно иметь ведра или чайники, разбить пленных на группы, и тогда один или двое принесли бы кипяток на артель, чем вот так стоять всем с банками из-под консервов, с блюдами, вообще со случайной посудой. Но администрация разрешала пленным держать все, вплоть до перочинных ножей и веревок (можешь зарезаться или повеситься, твое дело!), но не разрешала иметь чайник или ведро. Над людьми и здесь издевались: часа полтора стой в очереди, тебе плеснут стакан кипятку. Если можно было бы считать песок, наверное заставили бы делать и это. После кипятка, который выпивался пленными тут же, снова раздавалась команда: «Стройся!» — и люди, построившись, расходились, кто на военный завод, где делались разнообразные гильзы для снарядов, или в лес — на пилку дров, или на рытье канав-могил, или на уборку умерших. Часа в четыре дня снова все выстраивались около походных кухонь: здесь выдавалось по половнику какой-то бурды и кусочек хлеба с опилками. От такого хлеба делались запоры, переходящие в понос, что и называлось дизентерией. Подобного больного непременно отправляли в пятнадцатый блок: тут он заражался дизентерией или туберкулезом. Часов в восемь вечера люди становились в очередь за ужином, потом, в десять, их разводили по баракам. В двенадцать ночи все засыпали тревожным, больным сном.

Так изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год. Впрочем, год тут редко кто выживал: если не умирал в пятнадцатом блоке, его убивали…

Пока стояли в очереди за кипятком, Николай Кораблев присмотрелся к «старичкам». Казалось, те были настолько разрозненны, что даже не знали единого языка: каждый из них горящими глазами смотрел на бак, видимо боясь, что не хватит кипятку, каждый стремился пробиться вперед, но, теснимый другими, ворчал, злился, говорил с рывка, грубо. На «новичков» они смотрели снисходительно, как иногда опытные мастера смотрят на подростков, хотя эти «подростки» прошли огни и воды. Присмотревшись к «старичкам» — а это в большинстве были люди среднего возраста, с крепкими зубами, худые и вымотанные, — Николай Кораблев спросил своего соседа по очереди справа:

— А вы давно здесь?

— В раю этом? — снисходительно заговорил сосед, подергивая верхней губой, как это делает слон кончиком хобота. — Юбилей скоро: год. Нас сюда пригнали одиннадцать тысяч железнодорожников. Я-то из-под Минска, а остальные — с разных концов: кто из Ростова, кто из Курска. Пригнали нас сюда, назад бы надо, на железную дорогу, а начальство свое: «Слышь, разнесут весть о нашем «рае» по всем местам. Долой!» Ну и остались.

Николай Кораблев с надеждой воскликнул:

— Значит, вас тут одиннадцать тысяч железнодорожников?

— Одиннадцать? Ух ты! — удивленно оборвал железнодорожник. — Трое нас осталось — от одиннадцати-то тысяч! Остальные все там — за проволокой, в канавках!

— Вон как! — не выдержав, со злобой кинул Николай Кораблев.

— Так-то вот, новичок, — тихо продолжал железнодорожник, советуя: — Ты злость свою тут не раскатывай, а то сразу в пятнадцатый попадешь, а то вон и перекладина. Союзнички наши ладно живут: как на даче… баб только еще нет… и тех иной раз привозят, положим, пакостных… А «Красный крест» посылками заваливает. Музыка у них, игры разные. Слышишь: оркестр — это значит, подымайся, ради бога, за кофий садись, ради бога, а то можешь похудеть, а то и болезнь прикинется, ты уж нас не подводи, будь здоров… гут морген — значит доброе утро по-ихнему. Я тут нахватался разных слов, и немецких и английских, и еще чорт их знает каких, чтоб им околеть!

— Сам-то как живой остался?

— Как? На пакостном деле. Всю жизнь, если домой вернусь, себя проклинать буду.

— На каком это?

— Своих товарищей в ров закапываю.

— Ну, тех закапываешь, а сам-то как жив остаешься?

— Меняем. Штаны, рубашонку сдерешь с мертвого, выстираешь, и на обмен немцам. Берут. А то по миру.

— И подают?

— Раньше туго, теперь подают малость. Не то трухнули, не то в сознательность входят: у них у каждой церквушки, кирки по-ихнему, столько новых крестиков появилось, ужас! Означает: погибли на русской земле… и мы рады тому.

— А как же вы там «по миру-то»? — сдерживая дрожь, проговорил Николай Кораблев. — Одни ходите или солдаты вас сопровождают?

— Одни. Ну, где солдатам!

«Чорт возьми, какой пропуск в мир!» — подумал Николай Кораблев и неосторожно торопливо спросил:

— А вас как звать-то?

— А что? Донести хочешь? Я те донесу — до рва! Гляди, все одно в моих руках будешь! — со злом кинул железнодорожник и отвернулся.

— Да нет! Что вы? Мы к вам хотим определиться на работу. Подыхать неохота, — намеренно с крестьянским выговором произнес Николай Кораблев. — Тоже ведь люди. Зачем подыхать? А работа, что ж, не мы и не вы ведь убиваете людей. Конечно, жалко.

— Ну, это дело другое. А то сволота стала разводиться среди нашего брата, особо среди новичков! Как поглядишь, смотришь: провокатор, на твое место норовит. Сам ведь с собой я только советским-то остался. А так, рви, давай, не то самого в канавку. Митрич я. Так и зовите, если хотите знать, — сказал он и окончательно отвернулся от Николая Кораблева.

После этого Сиволобов, стоящий в очереди позади Николая Кораблева, сказал:

— Зачем это вам, Николай Степанович, к мертвякам-то?

— За колючую проволоку попадем…

После «чая» новичков всех выстроили по колоннам во дворе на песке.