Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Вася, — перебила его Татьяна. — Да как это я смогу? Я? Да что вы, с ума спятили вместе с генералом? Чтобы я организовала восстание? Ведь за мной и так уже по пятам ходят гестаповцы…

— Ну, — проговорил Вася, — от гестаповцев вот вам, — он вынул новое удостоверение и положил его перед Татьяной. — От самого Гиммлера, за его подписью и за его печатью… вы отныне его личный секретарь. Стоило недорого: три мешочка золота, положенного в Швейцарский банк на имя Гиммлера.

— Вот вы артист! — не без зависти сказала Татьяна, рассматривая и брезгливо вертя в руках удостоверение. — Это его подпись?

— Самая настоящая, — и он снова загорелся. — Взорвать гитлеризм изнутри!

— Вася! Вы возмужали за это время и…

— И поглупел?..

— Нет. Это грубо. Романтики в вас стало много. Давайте лучше ближе к делу. Организовать восстание я неспособна. Ведь их сколько по Германии, лагерей?

— Зачем же вам все? Одного хватит. Тут недалеко от Дрездена есть «Центральный лазарет», самый страшный лагерь: под видом лечения туда гонят всех, кто не сломился в других местах, и уничтожают. И если вы хотите… — Вася не успел договорить: снизу раздался тревожный голос старика Вольфа:

— Вы бы сошли! Вы бы посмотрели, что творится.

По улице гнали военнопленных. Впереди колонн гарцовали на жирных, с раздвоенными крупами, короткохвостых конях полицейские и вяло кричали:

— Вот русские! Забраны под Прагой! Варшавской Прагой! Скоро все красные будут в плену!

На их крик жители выбегали за ворота или высовывались из окон и смотрели на пленных. Пленные шли по пять человек в ряд, шаркая деревянными колодками о гудрон, шли, еле волоча ноги, поддерживая друг друга, измученные, запыленные, закоптелые, в рваной одежонке, многие без головных уборов, давно не бритые, обросшие бородами. А полицейские все гарцовали и кричали:

— Вот русские! Скоро все будут у нас в плену! Взяты под Прагой! Под Варшавской Прагой! Хайль Гитлер!

Кто-то было откликнулся:

— Хайль Гитлер! — но его слова повисли в воздухе так же нелепо, как если бы кто-нибудь во время похорон крикнул «ура».

Большинство жителей молчали, с сожалением и грустью смотрели на пленных, а когда взоры жителей устремлялись на конников, то глаза загорались той ненавистью, какой в последний миг горели глаза Пауля. Временами вырывался всеобщий стон — это когда раздавался выстрел: полицейский пристреливал пленного, который не в силах был двигаться дальше.

«Люди говорят глазами», — мелькнуло у Васи.

Прошла первая партия, оставляя после себя трупы и полосы от деревянных колодок на гудроне. За ней потянулась вторая, потом третья, четвертая.

И не заметила Татьяна, что в шестой партии, рядом с Сиволобовым, по улице Нового Дрездена в этот день прошел и Николай Кораблев. Она не могла его заметить не только потому, что он был неузнаваем в этой пестрой измученной толпе военнопленных, но еще и потому, что глаза у нее были заполнены слезами.

Войдя наверх, они долго молчали, удрученные виденным. Потом Вольф закурил трубку, сел к окну и, глядя на улицу, сказал:

— Ну вот, я говорил, — никто из присутствующих не понял, о чем он говорил, а он, пыхнув дымом, сердито добавил: — Долго ли это будет продолжаться? И неужели под Прагой забраны русские?

Вася пояснил:

— Ложь. Разве вы не видели: на пленных ничего военного не осталось — значит, они в лагерях не первый год. И чего кричать про Прагу, когда вот-вот падет Варшава! Дело в том, что не так-то давно в Москве, по Садовому кольцу, было проведено до шестидесяти тысяч немецких военнопленных. Впереди шли генералы. Геббельс, видимо, решил собезьянничать, но погнал старых военнопленных. Я уверен: их собрали по лагерям, привезли в Старый Дрезден и оттуда погнали через Новый Дрезден в «Центральный лазарет».

— Ты уверен? — спросил старик Вольф и сразу, не дождавшись ответа, повернулся к Матильде: — Ну вот, я говорил.

— Но что-то надо делать, старик, — проговорил Вася. — Я скажу вам, где «Центральный лазарет», — он раскрыл карту и подозвал всех. — Вот где. Неподалеку от этой станции.

— Здесь у меня хороший знакомый… Генрих Ротштейн, — Вольф сунул трубкой в карту. — Не знаю, жив ли. Хороший человек. Мастер, слесарь. Может, осатанел.

Вася внимательно посмотрел на старика, затем произнес:

— Пленные связаны с миром только через похоронное бюро. В каждом лагере есть бюро — оно из пленных же. Этих людей выпускают за колючую проволоку — на кладбище. Через них можно познакомиться с остальными пленными. Слышите, Татьяна Яковлевна?

— Это должен сделать я, — с гордостью заявил Вольф, — довольно мне здесь сидеть. Если хочешь, пойдем и ты, Матильда.

— Ну вот вас уже трое, Татьяна Яковлевна, — подхватил Вася. — Следует купить участок картошки. Понимаете? Где-нибудь поблизости от могилок. Встретиться с людьми из похоронного бюро. Сначала менять картошку на барахло… а потом видно будет.

Матильда в страхе воскликнула:

— А где мы возьмем столько денег, Базиль, чтобы купить участок картошки?

— Народ богатый. Я в это верю, — утвердительно кинул Вольф, а Вася добавил:

— Денег достанем. Итак, союз четырех! — И, достав из чемодана бутылку вина, открыл ее, разлил по стаканам. — За победу, товарищи!

— Вася, вы научились пить? — отхлебнув из стакана вина, спросила Татьяна.

— Нет. Но железо скоро буду грызть: уж очень мне тяжко там, Татьяна Яковлевна. Итак, не унывать — и к делу. Значит, дорогой мой отец, вы отправляетесь к своему знакомому, связываетесь там с теми, кто нам нужен. Татьяна Яковлевна и моя дорогая мама будут наезжать к вам… но жить только здесь.

— Почему, Вася?

— Единственный город, который не бомбят, — Старый Дрезден: здесь нет военных объектов, это город древней культуры, и его незачем бомбить.

Татьяна глазами сказала Васе, что ей нужно поговорить с ним наедине, и тот, улыбаясь, простирая руки к Вольфу, произнес:

— Мой дорогой папа! Я скоро уеду, и мне надо побыть с женой.

— О! Это естественно. Это нормально. Пойдем вниз, моя Матильда.

А когда старики спустились в нижний этаж, Татьяна спросила:

— Скажите мне, что творится там? Слухи ходят разные.

— А какие?

— Будто бы Гиммлер, Риббентроп и другие, награбив миллионы за время войны, уже отделились от Гитлера и поглядывают в сторону американских и английских фашистов. Но вы мне расскажите, что произошло двадцатого июня в Пруссии, почему Гитлер переехал в Берлин? Ведь в Пруссии, говорят, ему было прекрасно: рыбу ловил.

— Сразу ответить трудно, — подумав, заговорил Вася. — Империалисты Германии, да не только Германии, подняли на высоту Гитлера… но потом некоторые из них стали убеждаться, что этот головорез проигрывает войну и готов отрубить головы и тем, кто его приподнял… А кроме того, у империалистов есть свое понятие о родине, хотя бы такое, как у волков о своей стоянке. А у Гитлера и у тех, кто его окружает, и такого понятия о родине не существует: это бандиты, награбившие за время войны гигантские состояния, думают только о себе, о своем награбленном.