Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

Вормас какие-то секунды смотрел ей в лицо и, вспыхнув, проговорил:

— Разве вас забудешь! Вы такая… такая!.. — и, не досказав, суховато, по-немецки, поцеловал ей руку, затем раскланялся с офицерами, осведомился, что их интересует, и, узнав, что они едут в Чехословакию на ликвидацию партизан и что по пути завезли сюда жену своего друга, он успокоенно (он предполагал, снова приехала ревизия) сказал: — Очень хорошо. Ваш друг мог бы не тревожить вас: я весьма давно и близко знаком с его женой… Прошу. Прошу. Прошу! Помните, как говорил профессор Отто Бауэр? — обращаясь уже к Татьяне, беря ее под руку, проговорил он, приглашая осмотреть лагерь, тут же добавляя: — Я бы не пожелал быть здесь даже моему недругу: не хочешь, но непременно умрешь.

«Он стал циником, подобно Бауэру: положение усугубило то, что было в нем скрыто», — подумала Татьяна, но сказала другое, по-женски игриво:

— А вы пошли вверх: начальник лагеря, а не просто доктор!

— Доктор. Начальник временно: предшественник неожиданно скончался.

— Значит, два в едином лице. Вверх, вверх пошли!

— Когда поднимаются на эшафот, тоже идут вверх, — кинул он.

«Что-то он все какими-то загадками? На эшафот! При чем тут эшафот, когда сам превратился в палача?» — снова подумала Татьяна и проговорила:

— Подниматься на такой эшафот, на какой поднимаетесь вы, приятно. Мой муж недавно получил майора — это прелестно: значит, он идет вверх на свой эшафот и ведет туда меня, бедную бездельницу. Я, доктор, так ничему и не научилась.

— Зачем учиться таким красивым женщинам?

— О-о-о! Вы настоящий кавалер. Профессор Бауэр последние часы тоже стал кавалером… но бедный профессор!

— Да. Да. Я слышал: сгорел в собственной вилле.

— Интересный был человек.

— Очень. Немного помешался на кожах и жирах. Но знаменитый химик, прекрасно понимал свое дело. Теперь злые языки утверждают, что все открытия по химии не его: захвачено у других. Особенно много он забрал у краковского химика. Как его? Я трудно запоминаю польские фамилии: шипящие, как ужи.

— Профессора Пшебышевского, — поспешила Татьяна и спохватилась, думая, что ей об этом не надо было говорить, но Вормас не заметил ее смущения.

— Да. Да. Шибешевский… нет… Пшебышевский. Теперь, после смерти Бауэра, этого самого Шибы… Пшибы… ах, чорт бы его побрал с его фамилией, пригласили, привезли сюда к нам, в Центральную Германию. Лабораторию Отто Бауэра под Бранденбургом ведь разбомбили американцы. И как узнали, что там творится?

— А как же могли узнать про краковского профессора? — чтобы отвести разговор от бомбежки, Татьяна намеренно задала вопрос.

— Перебирая, кто из химиков, физиков был знаком с Бауэром, напали на этого… ну, с ужиной фамилией… чорт бы его побрал! — почему-то весьма зло произнес последние слова Вормас.

— И тот работает?

— У нас заставят работать: бездельников не любят.

«Бедный Станислав! Сидишь теперь где-нибудь в подземелье, а Лизу, наверное, пустили на перчатки!» — горестно подумала Татьяна и, поняв злость Вормаса по-своему, что ему неприятно говорить об этом, смягчила свои вопросы:

— А вы, доктор… Простите, что я вас так называю — доктором, а не начальником лагеря.

— Это для меня приятней: я доктор.

— Ну вот, милый доктор, простите, что я по наивности задала вам такие вопросы. А теперь хочу посмотреть ваших питомцев. Я женщина ужасная… ну, просто ужасная! — кокетничая, говорила она. — У меня столько любопытства. Ужас! Мне муж говорит: «Это у тебя от безделья». Я ему отвечаю: «Ну, дай мне дело. Возьми к себе в секретари, раз не пускаешь к другим». Он у меня ужасно ревнивый: если бы увидел, что вы ведете меня под руку, да еще такой статный мужчина, о-о-о, что было бы с ним! А я просто ищу в мужчинах друга. Мы с вами ведь можем стать большими друзьями? Не правда ли?

Вормас — он на голову выше ее, — чуть наклонившись, посмотрел на ее губы и сказал:

— С такой женщиной трудно иметь только дружбу: вы слишком красивы.

— О-о-о! Ну, вы действительно кавалер! А кто это? — Татьяна дрогнула: на нее из группы заключенных, сидящих у барака, смотрели серые, большие, но не злые, а улыбающиеся, радостно о чем-то кричащие глаза. Она дрогнула и в ту же секунду узнала Петра Хропова.

Тот сидел на ступеньках крыльца, в кругу пленных, обросший бородой, измученный, но глаза у него сияли, звали к себе, и Татьяна невольно еще раз спросила:

— Кто это?

— Русский. Военнопленный. Сумасшедший, уверяю вас, — подчеркнул Вормас.

— Ох! Я с такими еще не говорила. Разрешите мне, доктор, побеседовать с сумасшедшим. Это интересно. Ну разрешите, доктор! — по-детски стала умолять она.

— Боюсь: оскорбит вас, — помедлив, ответил растерявшийся Вормас. — Лучше не надо.

— Но ведь я вам говорила: я любопытна. Если вы мне это не позволите, я слягу в постель… нет, нет, я упаду прямо здесь!.. В пыль!.. Господа! — обратилась она к офицерам, идущим позади них. — Ну, просите доктора, просите!

— Если он оскорбит вашу гостью, — сказал один из них, выступая вперед и трогая кобуру, — я… я с удовольствием пристрелю его. Я берусь сопровождать жену нашего друга.

Вормас побледнел и стал походить на юношу. Потоптавшись на месте, видимо не зная, что предпринять, сознавая только одно — что офицерик, оскорбит или не оскорбит пленный Татьяну, все равно пристрелит его: из-за форса, из-за желания угодить красивой даме, — потоптавшись, он проговорил:

— Я думаю, не стоит марать оружие офицера о таких, — и, подозвав солдата, приказал: — Возьми вон того пленного из толпы, и пусть с ним поговорит наша гостья. Если она скажет тебе: «Стреляй!», тогда стреляй. Только тогда! — подчеркнул он и еще больше побледнел.

«Непонятно ведет себя», — мелькнуло у Татьяны, и она, не дожидаясь солдата, кинулась к Петру Хропову, а тот пошел ей навстречу и здесь в стороне от группы военнопленных, доктора с офицерами, она прошептала:

— Скорее!

— Передам через Вормаса, — так же шопотом ответил он.

Солдат еще не успел подойти к ним, как Татьяна развернулась, и всем показалось, что она со всей силой ударила пленного по щеке. Но Татьяна на какой-то грани остановила руку, ласково провела ладонью по его щеке и, больше губами, произнесла:

— Родной мой, Петр Иванович!

— Браво! Браво! — заорали офицеры, а Вормас кинулся к ней, гневно глянул на нее, видимо намереваясь сказать что-то оскорбительное.

Но она, подхватив его под руку, тихо произнесла:

— Знаю все, знаю все.

Рука доктора дрогнула. Ожидая, что сейчас гитлеровские молодчики могут расправиться с пленным ради своеобразного форса, он приказал солдату:

— Отвести этого! Посадить — семь дней на воде, — остервенело добавил: — на соленой!

Офицеры, распростившись с Татьяной и Вормасом, уехали, а она «навязалась» к доктору ночевать, что он принял улыбаясь, говоря: