Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

«Страшный! Страшно!» — произнесла она про себя и невольно попятилась, скрываясь за спину Васи.

А Ева Браун гневно крикнула:

— Зачем вы его вытягиваете из убежища? Что вы хотите ему показать? Развалины? Зачем? Великий человек ничего не должен видеть: ему все подскажет интуиция!

— Я хочу показать фюреру мир, — грубо тявкая, заговорил Борман, пристально всматриваясь в Васю, который вытянулся так, как, казалось, и немыслимо. — Но вы больше меня, вижу, знаете фюрера. Пусть находится в подземелье. Я не возражаю.

— Попробуйте! — пригрозила Ева Браун и крупным мужским шагом направилась в другую дверь, ведущую в коридор, а за ней, по-лошадиному топая, тронулся и Борман, кинув Васе:

— Почему женщина здесь?

— Сотрудница Блюхера, — по-солдатски ответил Вася.

— А-а-а! — не засмеялся, а заклокотал Борман. — Сам только что отправился на юг уговаривать Геринга и вместо себя оставил женщину. Похвально!

— Бежим! — прошептал Вася, как только Ева Браун и Борман скрылись за дверью, и, крепко схватив руку Татьяны, потянул ее к выходу. — Я не знаю, чем это кончится… Но кончится плохо: Борман не любит женщин. Разве только благодаря той чехарде, которая сейчас происходит здесь, он забудет про то, что видел меня с вами.

И снова они прошли через то же «чистилище», и опять проверявшие офицеры шутили с Васей, завидовали ему, похлопывали по плечу, намереваясь похлопать по плечу и Татьяну, но тут он вдруг, весь ощетинясь, произнес:

— Знайте меру! — а сев в машину, тяжко вздохнув, сказал: — Ну, пробились через тупиц! Вот так у них все: лишь бы правильный был документ. А теперь? Как можно быстрее в Дрезден, к Вольфам!

Больше двух недель от Васи не поступало вестей, и Татьяна за эти дни истомилась. Временами ей казалось, что его арестовали, вот-вот агенты гестапо нагрянут к ней… и она не спала ночи, держа наготове конфеточку-яд. Иногда у нее появлялся порыв: уехать в штеттинскую бухту, к Иоганну, и она, советуясь со стариками Вольфами, примеряла простые платья старушки. И, однако, откладывала: а может, ничего не случится. Но под глазами у нее появились синие круги, прибавились морщинки над переносицей.

«Некрасиво. Нехорошо! — говорила она сама себе, глядя в зеркало. — И синь под глазами и эти морщинки. Надо уехать к Иоганну! Ведь он мне говорил: агенты гестапо боятся появляться в бухте. Уехать. Уехать!» — твердила она и не уезжала. Выходя со дворика Вольфа, она целыми днями бродила по Новому Дрездену, то и дело слыша разговоры о «минском котле».

— «Минский котел», — говорили фашисты. — Страшно!

— Но фюрер обещает новое оружие. Он грозит.

— Да. Он грозит.

— Если человеку нечем грозить, зачем он будет грозить?

— Конечно, конечно. Но у нас как будто из дома в дом убитые: то под Сталинградом, то под Орлом, то в Крыму, то под Корсуныо. Это что такое: Корсунь? Что-то мы не слышали, чтобы в России был такой город — Корсунь.

— Ай-яй-яй! Иногда во время войны местечко превращается в город.

Но чаще говорили просто про «минский котел», без комментариев, без выводов, а как о катастрофе, о гибели полумиллиона человек, и в то же время часто упоминалось слово «Сибирь».

— Сибирь. Сибирь. Пленных угонят в Сибирь.

И вдруг вчера зазвонил телефон. Татьяна кинулась к аппарату.

Из Берлина говорил Вася:

— Все хорошо. Все отлично. Скоро увидимся, дорогая моя женушка! — Татьяну резануло такое обращение, но она закричала:

— Почему молчание? Почему такое долгое молчание? Я, наверное, за это время поседела!

— Был в отлучке. Потом расскажу. К тебе едут два лейтенанта — мои друзья и твои друзья. Ты познакомилась с ними еще в Кракове. Они отправляются в Чехословакию, поедут через Силезию. Прогуляйся с ними.

— Когда увидимся? — спросила Татьяна.

— Через неделю… другую.

Наутро приехали лейтенанты. Да, это были офицеры, с которыми Татьяна познакомилась в Кракове, и она приняла их, угостила завтраком и вместе с ними, но на отдельной машине, присланной Васей, ведомой все тем же Гофмейстером, отправилась в Силезию.

Машины понеслись из Дрездена на Лейпциг, из Лейпцига на Герлиц, Лигнец, отсюда к курортному местечку Ландэку, а тут свернули с основного шоссе на проселочную дорогу и вскоре очутились в густом сосновом лесу, где и расположился военный завод.

Татьяна всю дорогу молчала. Она все еще была удручена длительным молчанием Васи, и хотя он ей сказал: «Все хорошо», прислал машину, однако на душе у нее было тревожно. И только подъезжая к заводу, она спросила шофера:

— Что за завод, господин филолог-самоучка?

— Вы все еще не забыли?

— Нет. У меня память женская — долгая. Так что за завод?

— Работают тут немцы, видимо, такие же филологи-самоучки, как и я.

— О-о-о! — воскликнула Татьяна.

— Но есть и русские. Немного. Пригнанные из Курска, Орла, — добавил шофер.

— Так давайте сначала в лагерь. Мне интересно посмотреть на самородков-филологов, то есть на таких, как вы, в лагере. Как они философствуют там?

— У вас прекрасный муж, почему вы такая… язвительная? — с горечью произнес шофер, затем, выбравшись из кабины, предупредил офицеров, что «барыня» хочет сначала попасть в лагерь.

И вскоре они очутились в лагере.

Заключенные немцы никак не походили на тех, которых Татьяна видела «в высшем слое германского общества», румянощеких, с крепкими зубами, жрущих и пьющих. Это были почерневшие люди, со впалыми щеками, с глазами навыкате. Многие из них почернели от подземной работы на заводе, многие — от истощения, тоски. Большинство из них еле передвигалось, и все что-то бормотали, глядя в землю, особенно жадно — за колючую проволоку, где зеленела трава. Иногда кто-нибудь натужно нагибался, выковыривал из земли сухой корешок и тут же поедал его.

«Это мертвецы, ни на что не годные: всё выбили из них голодом и работой», — горестно подумала Татьяна, но когда она с офицерами приблизилась к группе заключенных, сидящих у барака, то увидела: глаза, до этого равнодушные ко всему на свете, кроме пищи, вдруг вспыхнули ненавистью и, казалось, кричали ей, именно ей, а не офицерам:

— Дрянь ты! Дрянь!

«Да. Я была бы дрянь, если бы была такая. Но я не такая», — и Татьяна украдкой кидала на них ласковые, ободряющие взгляды.

В этот момент со стороны, из домика, окруженного колючей проволокой, вышел высокий немец, и Татьяна ахнула, узнав доктора, с которым встретилась в лагере под Берлином, когда заезжала туда вместе с Отто Бауэром.

«Батюшки! Да ведь это Вормас!» — и она, улыбаясь, как это делают при неожиданной встрече со старыми хорошими знакомыми, решительно пошла ему навстречу.

— Ба! Ба! Где мы с вами встретились! Вы, наверное, совсем забыли про бедного профессора Отто Бауэра? — намеренно произнесла она, думая, что, возможно, Вормас не помнит ее, но, наверное, не забыл профессора Бауэра.