Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

Наняв лодку — шлюпку с крашеными, но уже облупленными веслами, Татьяна, минуя пароходы, пароходики, баржи, стоящие у причалов на якорях, оглушенная говором, криком, скрипом цепей, воем разгрузочных кранов, вскоре очутилась в открытой бухте. Здесь уже не плавали маслянистые нефтяные блины, не было гула и гомона, а вода, покрытая вечерней лиловостью, казалась большой колыбелью. И по-настоящему тут пахло морем, а далеко в Балтику опускалось раскаленное, огромное солнце.

Балтика. Балтийское море. Там где-то… Ленинград… и как недалеко от него Москва! На поезде «стрела» несколько часов — и в Москве.

Москва! Москва!

— Но нет лучше местечка на земле, как Кичкас на Днепре, — проговорила Татьяна и тихо рассмеялась: ведь это там, в Кичкасе, она в последний раз видела Николая Кораблева.

Он расстался с ней в первый день объявления войны. И что он тогда сказал ей на аэродроме, уже сидя в самолете, напялив на голову шлем, став неузнаваемым? Ах, да, он сказал: «Ну что ж, повоюем! Мы умеем не только строить, но и воевать. Найдутся наши друзья и в стане врага — рабочие, коммунисты, честные люди. Ничего, Таня, скоро увидимся! Ты заканчивай свою картину. Без тебя повоюем».

— Вот и не обошлось без меня! — тепло прошептала Татьяна. — А теперь? Теперь я вот где, а он на Урале. «Жив, здоров и люблю тебя». А почему он не написал: «Только тебя»? Ну, это ведь и так ясно: «Люблю тебя… люблю тебя…» — нараспев проговорила она. — «Люблю!» Затем положила весла на борта лодки и, задумавшись, не заметила, как легким дуновением ветра ее потянуло в глубь бухты.

Татьяна в это время совсем не думала о том, что лодочку может утащить ветром очень далеко и оттуда во тьме не найдешь причала или пройдет мимо корабль — и лодочку опрокинет волнами. Татьяна об этом не думала: она была далеко — там, у себя, на родине.

Вот Москва, Поволжье, Днепр, Урал, Сибирь…

Какая она огромная — родная страна! Огромная и еще не раскрытая. Недавно Вася сообщил, что подслушал по радио о том, как во время войны в тайге открыли рощи белой березы. А Татьяна, особенно ее мать, долгие годы прожила в тайге и не знала, что там растет белая береза… И сейчас, совсем забыв о том, что она находится в штеттинской бухте, Татьяна запела:

и, спохватившись, оборвала, оглядываясь по сторонам, испуганно произнося:

— Глупо! Очень глупо веду себя! Вон ведь кто-то едет!

Из лиловатых сумерек вынырнула лодка — сначала ее нос, потом корма, и Татьяна увидела троих. Трое? Ведь договорились, что Петер будет один. А тут трое… Значит, чужие. Плывут на нее. Она налегла на весла так, что они со стоном заскрипели, а вода под лодкой зашуршала, как шуршит шоссе под шинами автомобиля. В сторону! В сторону от этих! Но в эту минуту по воде еще донеслось слово, старое, хорошее и только во время войны получившее дурное значение: война породила в Германии обширную проституцию, распутство, и слово «барышня» то и дело слышалось на бульварах, в театрах, на тротуарах, и тут оно донеслось:

— Барышня!

«Ожиревшие кобели! — решила Татьяна и, положив на лавочку против себя пистолет, еще крепче налегла на весла. — Хоть бы Петера встретить! Уж не для разговоров, а для защиты!» — билось в ней, а уключины весел скрипели так, словно на их концах висели тяжелые гири, вода под лодкой жужжала, ладони у Татьяны горели, точно она держалась за что-то раскаленное, и, несмотря на столь опасное положение, однако чисто по-женски мелькнуло в ее уме: «Как я теперь с такими мозолями явлюсь в обществе!..» Но она тут же обругала себя: «Это баба в тебе заговорила! Надо, главное, убежать от этих», — и еще сильнее налегла на весла… И вон уже где-то за бугром воды мелькнули мачты кораблей, ранние огоньки. Скорее туда! Ближе к людям! Иначе придется стрелять!

Но те трое неслись быстрее и наперерез ей.

«Сейчас буду стрелять!» — и, бросив весла, она, взяв пистолет, наводя его на троих, что есть силы крикнула:

— Прочь! Стреляю! — и чуть было не спустила курок, но в эту секунду до нее донеслось слово «товарищ», и рулевой, перебегая с кормы на нос, еще крикнул:

— Да что вы, Татьяна!

Татьяне стало немного стыдно: она увидела Петера, быстро убрала пистолет, а когда лодка подошла совсем близко, заикаясь спросила:

— Почему вы не один, Петер? Ведь уговорились?

— Нет. Я вам сказал: в бухте, но сколько нас будет, не договаривались, товарищ Татьяна. Посоветовались — и решили тройкой. Давайте быстро, без подозрений!

Тот, кого первым отрекомендовал Петер, назвав просто Иоганном, настолько был тощ, что, казалось, кожа присохла на его лице, а на висках даже появились ямки, и Татьяна невольно, забыв о всякой предосторожности, участливо спросила:

— Болеете, что ли?

Иоганн показал четыре пальца:

— Четыре года в лагере на острове. Да не один, а вдвоем.

— Как? Только двое на острове?

— Нет. Вы, видимо, еще не все знаете. Они сковали меня цепью с моим другом: мы с ним принуждены были спать вместе, кушать вместе, работать вместе и все вместе. Понимаете? Неотлучно, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Я хочу повернуться ночью — и бужу его. Он хочет повернуться — будит меня. Подчинить настроение одного настроению другого и не дать нам умереть — это же сатана не придумает! А они придумали!

— А как вы были прикованы?

— В поясе. Стальные ремни и цепь. Мы любили друг друга. Очень. Это спасло. Но иногда во мне поднималось злое чувство к моему другу, у него — ко мне… Спасли любовь и надежда: солнце взойдет.

— И куда же делся ваш друг?

Иоганн долго думал. Его грустные, ставшие большими от худобы глаза смотрели куда-то в даль бухты, затем он со вздохом произнес:

— Я вообще никому об этом не рассказываю, но вы как-то сразу расположили к себе… вернее, не просто вы, а вы, как живой человек Советского Союза, воспитанник товарища Сталина, — он снова задумался, на глазах у него навернулись слезы, но он подавил их и сказал: — Она умерла у меня на руках, прикованная ко мне цепью.

— Да разве это была женщина?! — в ужасе воскликнула Татьяна, хватаясь за борт лодки, будто ее опрокидывало бурей.

— Она была моей женой и другом по партии. Ох, если уж говорить, то скажу все! Они должны были нас расстрелять или повесить — их дело. Но они решили сделать хуже. Было бы легче, если бы нас вывели на расстрел или подвели к виселице. Ведь это пять минут. А тут год, второй, третий, четвертый… Хорошо, что любовь и вера в будущее не испепелились. У иных, таких же, как мы, испепелилось все, и те очутились в стане нашего врага. Не будем об этом говорить, товарищ Татьяна. Я только думаю: никогда в истории человечества еще не было столь ожесточенной классовой борьбы, как в эти годы: капиталист, вооруженный с ног до головы, обманул массы лживыми призывами, кинулся на мировой светоч социализма, на Советский Союз… и душит по пути все, что не угодно ему, — коммунистов в первую очередь, честных людей в первую очередь, а в целом — весь народ. Но народ задушить нельзя: народ вечен.