Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

Гитлер за несколько дней перед этим переехал со всей своей ставкой из Пруссии в Берлин, перепугавшись покушения: сторонники Браухича, пруссаки, подложили ему мину, она взорвалась неудачно, и, «богом спасенный для своего народа», как кричала геббельсовская печать, Гитлер ускакал в полуразрушенный Берлин, скрылся в имперской канцелярии и не выглядывал оттуда до самоубийства. Сменив, переарестовав и уничтожив подозрительных генералов, офицеров, он пригласил на должность начальника штаба известного в то время Гудериана — человека в военном отношении неглупого. Гудериан и все окружающие его видели, что «игра в Белоруссии проиграна», но видели это так же, как слабый шахматист — надвигающийся проигрыш: он еще хорохорится, вертится, крутится, стремясь в крайнем случае свести партию в «ничью», но противник с железной логикой, с превосходством наступает на него, давит, жмет, бьет и приводит к полному разгрому. Так и Гудериан и вся его компания видели, что надвигается новый и более жестокий «котел», что Красная Армия с севера и юга двинулась на Минск, вот-вот ворвется в столицу Белоруссии. И Гудериан, помимо желания Гитлера, стал отдавать всякого рода приказания разбитым армиям, стремясь вырвать их из надвигающихся тисков. Но что гитлеровцы ни делали, куда ни кидались, пытаясь то тут, то там прорваться на запад, — сталинские клещи сжимались с неумолимой логикой: превосходство военного мастерства и техники Красной Армии побеждало. Враг еще пытался оказать сопротивление на промежуточных пунктах, делая отчаянные попытки спасти положение, бросал в бой все, вплоть до полицейских соединений, но поток Красной Армии сжигал все это, уничтожал, сметал с лица земли в ожесточенном бою. Третьего июля тысяча девятьсот сорок четвертого года части войск генерала Черняховского ворвались в Минск с севера, а части генерала Рокоссовского, главным образом армия Анатолия Васильевича Горбунова, вошли в Минск с юга — и город был взят штурмом. Таким образом, более двухсот тысяч вражеских солдат и офицеров были зажаты в «минском котле». И начался жесточайший разгром врага: наши армии, по заранее разработанному, предложенному товарищем Сталиным плану, стали «резать» гитлеровские войска в «котле» на куски, превращая обширнейшее поле боя в своеобразный «слоеный пирог», и «кубки» этого своеобразного «пирога» быстро уничтожались. «Куски» гитлеровских армий, потеряв между собою всякую связь, в безумной панике заметались из стороны в сторону, нарываясь то на Красную Армию, то на партизанские отряды, засевшие в лесах, у перекрестков дорог.

Нередко болота, вернее даже омуты, покрываются зеленой травкой. Когда смотришь на нее, то хочется прилечь, но как только ступишь, так сразу проваливаешься в вязкую, разжиженную тину. Места такие называются чарусой.

Чем-то вроде подобной чарусы явился для бегущих гитлеровцев город Бобер.

Фон Шрейдер, Бенда, граф Орлов-Денисов дни и ночи сидели у телефонных аппаратов и, измученные, отвечали одно и то же:

— Путь свободен.

— Партизан нет.

То же самое говорили и регулировщики на перекрестках дорог, за мостом. Тут стояли наряду с партизанами перебежчики-немцы, ненавидящие гитлеровцев «с головы до ног».

Вот почему разбитые в Бобруйске гитлеровцы кинулись на Бобер, намереваясь таким путем пробиться в Минск, где, как казалось им, их ждало спасение.

В тот самый момент, когда Уваров убеждал Николая Кораблева в том, что фашисты из-под Бобруйска, Витебска и Могилева побегут не через две-три недели, а через два-три дня, в блиндаж вошел Иголкин и тоже вступил в спор.

— Поверьте мне, моему чутью, — доказывал он Уварову, — немцы не раньше как через две-три недели побегут.

Уваров рассердился и хотя сдерживал себя, однако грубовато бросил:

— К чутью-то, дорогой мой, надо еще разум прибавить… А то — «чутье, чутье». Видите ли, если бы мы гадали на чутье, то есть на гуще, то… — и не успел договорить фразы, как раздался резкий телефонный звонок.

Николай Кораблев взял трубку и побледнел:

— Что? Масленица? Дальние пикеты, — и передал Уварову и Иголкину: — Дальние пикеты доносят — на Бобер бегут немцы.

— Вот вам и чутье! — усмехаясь, сказал Уваров. — «Чутье. Чутье». Ну, помогите-ка мне пробраться в ближайший отряд, чтобы оттуда переправиться в Минск, — и горестно вздохнул: — Минск могут так разнести, что камня на камне не оставят.

— У каждого своя болячка, — в ответ на колкость Уварова кинул Иголкин.

— Минск — болячка? Ну, знаете ли… Минск? Столица Белоруссии? — и Уваров покинул блиндаж.

Как только разведка донесла Масленице о том, что на шоссе появились первые гитлеровские части, он сообщил об этом Николаю Кораблеву и отдал приказ: «Приготовиться».

Тогда все партизаны почти вплотную подступили к шоссе. Масленица и Петр Петрович укрылись в сторонке за бугром, в заранее оборудованном наблюдательном пункте, откуда шоссе просматривалось весьма далеко.

И вот показался ведущий грузовик. Он несется на всех парах и даже как будто кричит: «В Бобер! В Бобер!» Видно, как у шофера горят глаза: наконец-то вырвался из ада! Кузов набит солдатами. Поблескивают на солнце каски, автоматы, почерневшие, потные лица, обезумевшие глаза. Рядом с шофером сидит офицер, мрачный, сосредоточенный. Шофер кивает головой, показывает рукой вперед, что-то говорит — видимо, о том, что Бобер рядом.

И вдруг взрыв. Машина вздыбилась, как крупный зверь, неожиданно наскочивший на пламя. В следующую минуту так же опрокинулась вторая, третья… десятая машины. Взрывы стихли. Послышались отчаянные крики гитлеровцев. Те, кто остался в живых, выскочили из-под обломков грузовиков и кинулись в разные стороны, придерживая у животов приклады автоматов, паля куда попало. Одни побежали вперед, к заветному Бобру, где «нет партизан, путь свободен». Но тут их, встав на колено, метясь, как в бегущих зайцев, снимали из винтовок партизаны. Другие метнулись вспять и тоже нарвались на партизан. Третьи засели за обломки, намереваясь организовать оборону, но не знали, в кого стрелять: вдоль дороги шумел лес, ветер трепал на деревьях листья, и, однако, откуда-то неслись пули, смертельно жаля.

— А-а! — только и выкрикивал Масленица.

— Еще колонна, — сказал Петр Петрович, всматриваясь через бинокль в даль. — Видите?

На вторую колонну партизаны обрушились гораздо дальше, за мостом. И там машины вздыбились, как крупные звери. За этой, колонной появлялись новые и новые. Боясь боковинных дорог, гитлеровцы лезли вперед на шоссе — через обломки, через пылающий бензин. Иные из них прорывались и, завидя Бобер, неслись туда. Но и в Бобре их огнем встречали партизаны.

На третий день к вечеру все шоссе, кюветы на протяжении семи-десяти километров, центральная улица Бобра — все было завалено трупами, разбитыми, погоревшими машинами, повозками, а гитлеровцы все лезли, лезли и лезли. Видимо, ими овладела та самая паника, какая бывает на загоревшемся пароходе: люди кидаются в воду, хватаются друг за друга и тонут.