Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Я наивная в политике, особенно в военных делах. Мне бы увидеть мужа: соскучилась. «Грешно говорить об этом, когда все кругом горит», — хотите вы меня упрекнуть? Но я искренна с вами.

— Искренность — еще не правда: это я узнал на собственной спине. Я вот думаю, почему американцы и англичане разрушают квартал за кварталом центры наших городов? Почему этого не делают русские? Русские рушат военные объекты… и они, конечно, придет время, разнесут район имперской канцелярии. А почему те по-другому? Искренно они поступают? Ну, еще бы: вон доказательство — пепел от домов! Русские искренно поступают? Ну, еще бы: от их удара тоже пепел. А где правда? — говоря так, Гофмейстер, ежась, вел машину через пылающие кварталы, крутясь у куч обвалившихся стен, не узнавая обгоревшие и разрушенные улицы, временами шепча: «Берлин! Берлин! За нашу глупость ты пострадал. И еще пострадаешь: тебе устроят такой «минский котел», что ты навеки останешься развалиной. Это чувствует мое сердце, сердце шофера Гофмейстера!»

И вдруг он выскочил в зеленую зону: палисадники, заборы — все было увито диким виноградом, окутано ветвями деревьев — каштанов, акаций, лип.

— Фу! — отфыркнулся шофер. Вот какой был Берлин, и вон таким он станет. Теперь мы быстро доберемся, — добавил он, прибавляя газ. — Еще немного. Доберемся, но выберемся ли обратно? — А когда машина выскочила на небольшую площадь и остановилась у здания, внешне похожего на большую конюшню, Гофмейстер произнес, показывая на черноватый дом: — Там живет и творит наш знаменитый Геббельс. О-о! Оратор! Что такое Демосфен перед Геббельсом? Перышко курицы, пущенное в воздух! Что такое Аристотель перед нашим Геббельсом? Капелька дождя из тучи: туча — Геббельс! — И нельзя было понять, то ли он восхищается Геббельсом, то ли издевается над ним, и поэтому Татьяна грубовато сказала:

— Ну, хватит, филолог-самоучка! Теперь проведите меня к моему мужу. Как пройти?

— Два входа есть, ваша милость, — подчеркнуто официальным шоферским языком заговорил Гофмейстер. — Один для военных, другой для партийных. Вы из каких, ваша милость?

— Не из тех и не из других. Тогда, что же, мне через окно? — смеясь, спросила Татьяна, уже по-теплому глядя в глаза шоферу, как бы говоря: «Не надо этого».

— Я лучше вызову шефа, — промолвил после этого Гофмейстер.

Вскоре выбежал Вася, без шофера, и, открыв дверцу, сев в кузове рядом с Татьяной, даже позабыв поздороваться, необычайно взволнованно заговорил:

— Я не ждал вас сегодня!

— И не рады?

— Нет. Очень рад. Но… «минский котел».

— Я не понимаю, почему это вас так беспокоит?

— «Чортолом» перестал верить Гудериану… и началась новая чехарда. «Чортолом» на всех кричит, отдает под суд, то есть под расстрел, а тех не расстреливают: ухитряются как-то бежать… и кара повисла над нами: не умеете-де работать. Блюхер мой ни живой ни мертвый! Он, кстати, вызывает вас к себе.

— Ох, — охнула Татьяна. — В тот ад? Боюсь.

— Нет. В подземелье вас не допустят. Нас и то с грехом пополам.

— А может, не надо, Вася? Я уеду.

— Да ведь все равно разыщет. Вы не беспокойтесь: все пройдет хорошо, — и шепнул ей на ухо: — Я на днях должен отвезти его золото в Швейцарию. Понимаете?

— Да. Однако боюсь.

— Ничего. Я вернусь скоро: закажу пропуск.

Татьяна осталась одна. Она долго наблюдала за тем, как к парадному подкатывали машины, из которых вываливались военные, довольно грузные и постаревшие, а главное злые, как осенние осы: лететь нет сил, но жалить охота. Вскоре поток машин оборвался, наступила тишина… и до Татьяны из отдаления донесся грохот — это, очевидно, где-то обваливаются стены домов. Грохот несется постоянно, то скрежещущий, то будто кто со стоном вздыхает.

Прислушиваясь к грохоту Татьяна думала: «Ах, посмотреть бы на беснующегося… как он там, в подземелье! А может, не надо? Ну, почему же?» — и, увидав Васю, выходящего из парадного, она чуть не кинулась ему навстречу.

Тот подошел, сообщил:

— Вас вызывает Блюхер. Но только наверх. В подземелье невозможно, Татьяна Яковлевна: нас все знают — и то всякий раз ощупывают.

— И на это согласна! — воскликнула Татьяна. — Но погодите. Я была в бухте. Там все очень хорошо. Дала им слово, что буду в Силезии и Восточной Пруссии. Как это устроить?

— Подумаем. Пойдемте. Держитесь официально, с оттенком презрения к часовым.

Несмотря на то, что Вася только что вышел из имперской канцелярии и при выходе его проверяли три пропускных пункта, несмотря на то, что с теми, кто его проверял, он разговаривал как с близкими знакомыми: шутил, подсмеивался, как и они шутили и подсмеивались над ним, — несмотря на это, при входе в здание его снова стали проверять, тщательно сверяя его удостоверение с копией, находящейся у часовых. После этого началась проверка документа Татьяны: ее удостоверение крутили в руках и так и эдак, сличали подпись Блюхера с подлинником и в то же время, узнав, что Татьяна, кроме того, что работает у Блюхера, еще и жена Васи, с завистью покачивали головами, причмокивали, на что-то намекали… и Татьяну пропустили внутрь имперской канцелярии.

Сначала они попали в первый зал — огромный, продолговатый. Пол мозаичный, довольно грубоватый, как и стены. Впереди нечто вроде церковного амвона — мраморные ступеньки, ведущие к довольно широкой двери. По обе стороны двери бронзовые бюсты Бисмарка и Гитлера. За дверью тянется длинный коридор, в конце которого висит гигантская люстра. Но Вася повел не к люстре, а направо в дверь, и Татьяна вскоре очутилась в колоссальной приемной фюрера, с окнами, выходящими в садик-парк. На полу во всю длину и ширину лежит ковер, в ворсе которого нога утопает, словно в приболотной травке. На стенах картины, и почти те же самые, как и по всей Германии: Фридрих Величий за столом в кругу своих единомышленников и другие. И еще довольно аляповатые, висящие на самом видном месте.

— Это «чортолом» нарисовал, — шепнул Вася.

Виднелись пустые столы, диваны, стулья, покрытые довольно толстым слоем пыли: от взрывов на все со стен сыпалась пыль, и ее никто не убирал.

— Похоже на склеп, который долго не посещают родственники, — тихо проговорила Татьяна и замерла.

В зал через дубовую дверь вошла женщина, напоминающая амазонку: на ней узкая юбка, куртка в обтяжку, лицо красивое, дерзкое. Выйдя из комнаты, она быстро окинула зал взглядом и повернулась. Следом за ней появился мужчина — неуклюжий, собакоподобный во всех своих движениях, с лицом широким книзу и пронзительно злыми глазами.

— Ева Браун и Борман, заместитель Гитлера по партии, — шепнул Вася. — Скрыться бы нам.

Татьяна вся мелко-мелко задрожала: ей показалось, что вот именно в этом Бормане и сосредоточена вся пакость, мерзость, бесчеловечность, весь цинизм гитлеровской партии.