Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Туда хочешь?

— Нет, — спокойно ответил Николай Кораблев. — И тебе не советую. Кем в армии был?

— Майором.

— Встать! — тихо, но настойчиво произнес Николай Кораблев. — Встать! — еще раз приказал он.

Майор Свистунов повиновался, а Николай Кораблев еле слышно добавил:

— Мне очень надо потолковать с вами. Пройдемся.

Они вдвоем обошли весь кладбищенский участок, побывали на опушке леса, за которой тянулись картофельные поля, а дальше, на пригорке в зелени поблескивали черепичными крышами деревушки. Осмотрев все, они присели на пнях, и Николай Кораблев заговорил:

— Вот что, Егор Егорович, вижу — вы остались советским человеком. Весь порядок, какой есть, сохраните: пусть меняют, пусть долю отправляют Аксману — и чем ни больше доля, тем лучше. Я ваш помощник… Но… вы понимаете, какой я помощник?

— Очень понимаю, — ответил Свистунов, внимательно всматриваясь в него, но уже чувствуя, что со стороны пришла помощь всем военнопленным.

— Прекрасно, — говорил Николай Кораблев, — но я слышал, хоронят живых. Это недопустимо. Давайте организуем в лесу нечто вроде лазарета: больных будем отправлять туда, достанем кое-какие медикаменты. Выживет — переправим к партизанам. Тут ведь неподалеку Саксонская Швейцария, горы. Не может быть, чтобы там не было партизан. Нет? Организуем. Второе. Если нам удастся кое-кого переправить в горы, тогда надо под видом умерших изъять из лагеря верных людей. Проверить человека, затем… ведь достаточно появиться на теле пятнышку, чтобы человек очутился в пятнадцатом блоке. Оттуда к нам! Так ведь?

— Да-а. Очень так, — и вдруг Свистунов сказал с тоской и грустью: — Тяжело очень.

— В тяжелую минуту и в минуту радости — постоянно помните Ленина, Сталина, наш героический народ, наших бойцов. А теперь идите, садитесь на свой трон, а я отправлюсь в деревни. У меня тут есть верный друг — Лобов. Положитесь на него. Еще знаете переводчика у Аксмана?

— Долин? Юркий такой?

— Нет. Он не Долин. Он Зеленый, и не Зеленый, а Кампотов. Он сбежал от партизан. Его надо как можно скорее уничтожить. Придумайте что-нибудь.

— Придумаю. Митрич! — крикнул Свистунов. — Давай, он пойдет в деревню, — и шепнул: — Столкните переводчика Долина в сортир. Ну, подкараульте и столкните. Понятно, нет ли? Впервой, что ль?

На следующий день, распростившись с Васей, Татьяна и старик Вольф, уговорив Матильду домовничать, выехали в Саксонскую Швейцарию, чтобы ознакомиться с партизанскими группами, но, убедившись в том, что в горах большинство не партизаны, а немецкие дезертиры, Татьяна отправилась в Ландэк, намереваясь проникнуть в горы, и если удастся, то отыскать Петра Хропова и через него связаться с партизанами Чехословакии, слава о которых уже гремела по всему свету. А старик Вольф направился в район «Центрального лазарета» и остановился в деревушке, где жил его друг, бывший социал-демократ Генрих Ротштейн. Ротштейна он застал за крестьянским делом: тот во дворе, под навесом, чинил хомут и, поздоровавшись с Вольфом, проговорил:

— Видишь, на что пригодилось мое мастерство? Каждый человек должен по-настоящему клевать за правду, как ты думаешь, старина?

— Если она осталась на земле, правда, то пусть каждый по-своему клюет за нее, — присаживаясь рядом с ним, закуривая трубку, ответил Вольф.

— А разве из тебя ее выбили? — спросил Генрих, проницательно глядя в глаза Вольфа. — Правда, братец, живет в сердце: выкинул правду — значит, выкинул сердце.

— Во мне, Генрих, сердце большое, — уклончиво ответил Вольф, хотя уже понимал, что Генрих остался все таким же страстным, честным человеком. — Но ты попроси хозяйку, пусть угостит нас, стариков, кофе.

— Настоящего нет. Эрзац.

— Мне не привыкать, Генрих: я не нажился на войне, да и еще, говорят, нынче заборы стали иметь уши. Правда, нет ли?

Когда они вдвоем остались за кофе, Вольф сказал:

— Не поможешь ли мне приобрести на корню картофель? Здесь. Лучше ближе к лагерю русских.

Генрих склонился над чашкой кофе: ему стало стыдно за своего друга.

«Значит, и этот погряз!» — подумал он и, подняв глаза, произнес:

— Ради прежней дружбы я мог бы сделать все, но этого я не сделаю, хотя у меня у самого есть участок картофеля совсем рядом с лагерем.

Они помолчали. Вольф тоже подумал освоем друге.

«Значит, погряз! Но, может быть, за большие деньги продаст?» — и, глядя Генриху в глаза, предложил:

— Я дам тебе большие деньги.

— А сам получишь много тряпья с мертвых русских? Недалеко от Лейпцига есть памятник, поставленный русским за то, что они когда-то спасли нашу страну от Наполеона… Ныне мы посадили их за колючую проволоку и с мертвых тащим тряпье. И ты просишь меня, чтобы я помог тебе в этом? — выкрикнул Генрих.

— Как раз не это, — тихо возразил Вольф. — Как раз для того, чтобы помочь русским.

— Один ты не поможешь, — чуть погодя проговорил Генрих. — У тебя кишка слаба: там, говорят, пятьдесят тысяч.

— Пусть каждый по-своему клюет за правду, Генрих.

— Я не понимаю наших женщин, — спустя некоторое время снова заговорил Генрих. — Их будто кто подменил за эти годы! О-о-о! У Ленина есть хорошие слова про крестьян. Он говорит, у крестьянина две души: одна душа собственника, который может, добавляю я, покупать тряпье с русских мертвых, и душа труженика. Наци расшевелили в наших женщинах душу собственника: покупают у пленных тряпье… жадно, зло, остервенело!

— Да ведь и не все такие наши крестьянки.

— Конечно. Что удивительно — богатые рвут. Ты что-нибудь слышал о Тельмане?

— Слыхал. Тельмана перевели в бранденбургскую тюрьму.

— Иди и покажи мне твой картофель… Или тебе жалко?

— Жизни не жалко, как можно жалеть картофель?

— Тогда, значит, верно: солнце всходит над нашей землей, так говорят теперь все честные люди. А Красная Армия приближается к логову фашистов. Хорошо сказал Сталин: «Логово фашистов»!

— Пусть взойдет солнце над нашей страной. Я даже молился богу, старина, а я социал-демократ.

— Богу молиться не надо, давай работать — поднимать солнце, Генрих, — и оба, допив кофе, вышли из домика и направились в поле, ближе к лагерю, где уже созрела картошка Генриха Ротштейна.

Участок картофеля находился вблизи лагеря, отсюда было видно, как пленные копали рвы-могилы, даже слышались голоса и окрики охраны. Стоя около картофельного поля, Генрих сказал:

— Разве эта картошка спасет их? Нет, старина… а вот недавно я встретил русского: собирал подаяние. Высокий, могучий — настоящий богатырь. И я ему: «Собирать подаяние стыдно», а он мне на чистом немецком языке ответил: «Стыдно грабить своих братьев, а собирать подаяние не стыдно: это заставляет голод». Ого! Как верно сказал!