Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

Сухов спросил, как его звать, где родился, кто родители, женат ли, давно ли в армии, то есть он спрашивал о том, о чем уже расспросил следователь, но тот задавал вопросы мягким голосом, вселяя в Ивана Кузьмича надежду, а этот пронзает его серенькими маленькими и до чего же злыми глазками!

— Считаете ли вы себя виновным в своем тягчайшем преступлении? — долетели до Ивана Кузьмича слова Сухова.

— Да. Признаю, — глухо ответил он и тут же добавил: — Но то был не я.

Наступила тишина.

Пехотинцы, стоявшие под соснами, не договариваясь, один за другим приблизились к столу и плотным кольцом окружили его.

— Значит, не вы, а кто-то другой кинул танк? Кинул — и давай мять. Так, что ль? — строго спросил Сухов и, еле слышно засмеявшись, добавил: — Каждый преступник свое преступление старается на кого-то или на что-то свалить. Это еще сказано в римском праве. Отвечайте, подсудимый.

— Римского права не знаю… но никогда не лгал, это знаю.

— Значит, что ж, кого-то судить нам, а вас отвести вон к бойцам? Так, что ль? — еще суровее спросил Сухов и зашевелил усами.

— Вам дано право судить, а я подсудимый: что сделал, то сделал… а что не делал, того не делал, — вскипел было Иван Кузьмич, но тут же одернул себя: «Не горячись. Ты виноват, ты и ответ держи».

— Ну и говорите прямо, — прервал его Сухов.

— Говорю прямо: достоинство терять неспособен даже перед смертью. Говорю: виноват. Говорю: не помня себя, свершил преступление.

Среди пехотинцев пошел гул, говор. Все громче и громче, и вдруг все это слилось в одном слове:

— Родионова! Родионова! Родионова!

Тогда из толпы вышел молодой боец с глубоким шрамом на щеке и, заикаясь, выкрикнул, обращаясь к Сухову:

— Разрешите выразиться?

— Митинг тут, что ли? — оборвал его Сухов.

Тогда из рядов пехотинцев полетело:

— А зачем же нас сюда выставили?

— У него душа горит, у Родионова. Дайте ему слово!

— Значит, вроде свидетеля хочет выступить? — произнес Сухов, когда крики смолкли. — Можно.

Родионов вздохнул, разгладил грудь и начал:

— У меня была сестренка… Нюра. Такая маленькая — на горбу я ее все носил. Куда пойду — ее на горб — и пошел себе, пошел.

— Любил, значит! — сказал кто-то из толпы. — Слушайте, слушайте, товарищ председатель воентрибунала!

— Да и как не любить: сестра. Эх! — подхватил еще кто-то.

— Так вот. Выросла она. Десятилетку окончила. Шутка, десятилетку! Ну, мы с мамой ее в институт направили — на доктора. Учись, Нюра, радость ты наша! Два года проучилась. Красавица! Нос такой вздернутый, задорный, глаза голубые, все на свете знает: хотите, про человека, строение его, хотите, про землю: про руду там, про уголь, про нефть и всякое прочее. Ну, война. Нюра: «На фронт пойду». Говорю ей: «Нюра, я иду, хватит. А ты учись. Доктором будешь. У нас в роду Родионовых, кроме пастухов, никого не было, а тут доктор, понимаешь ты, величие какое». А она свое: «На фронт». Не сдержать, — Родионов скрипнул зубами: — В Орле с виселицы я ее снял. Повесили, гады, Нюру! Жизнь оборвали!.. И я вас… я тебя, отец, понимаю: месть неудержимо вскипела! — вдруг неожиданно закончил Родионов и шагнул к Ивану Кузьмичу, хотел было пожать руку, но так разволновался, что промахнулся и пожал руку выше ладони.

Иван Кузьмич дрогнул, глотнул слезу, сдержался, а Сухов обратился к Родионову:

— Что ж, стало быть, пленных надо уничтожать?

— Пленных — нет. Однако, товарищ председатель воентрибунала, всегда в озноб меня кидает, когда увижу их, и рука сама к автомату тянется.

— А приказ — не трогать?

— Вот это и удерживает: дисциплина.

— А подсудимый нарушил дисциплину.

— Не он. Месть нарушила дисциплину. У отца, наверное, горести и мести на душе в тысячу раз больше, чем у меня.

На поляну выскочила легковая машина, остановилась неподалеку от стола. Открылась дверка. Вышел Галушко и, привалясь к крылу, пристыл. Все недоуменно посмотрели на него, а Сухов, узнав в нем адъютанта командарма Анатолия Васильевича, весь собрался, поправил пальцем воротничок, затем поднялся и произнес речь. Говорил он хорошо, образно, развивая то, что сказал недавно на совещании Анатолий Васильевич, подчеркивая все это так, чтобы дошло до Галушко, и особенно крепко «насел» на статью «Уничтожь немца!», в точности повторяя сказанное командармом. Речь его была правильная, образная, действительно «симфония», но она никого не волновала, в том числе и Галушко. Пехотинцы перешептывались, произнося одно и то же: «Дисциплина. А если бы не она, то полетели бы с врагов башки!» Сухов говорил, то и дело поглядывая на Галушко, а тот стоял, будто замер, затем оттолкнулся от крыла, подошел к столу и произнес:

— Подсудимого майора Ивана Кузьмича Замятина требует к себе маршал Рокоссовский. Как нарушить суд, не знаю, и ждать не могу.

— Мы закончили, — торопясь, ответил Сухов и, поводя усами, обратился к членам трибунала; пошептавшись минут пять, он поднялся, а секретарь зачитал приговор, в конце которого было сказано: «Дело подсудимого Ивана Кузьмича Замятина передать на новое рассмотрение».

Иван Кузьмич весь сжался, подумав:

«Эх, затянется теперь!» — и только в эту секунду до его сознания дошло, что его вызывает Рокоссовский.

Стальное кольцо вокруг приморского города — древней крепости — сжималось с неумолимой силой и присущей войне жестокостью.

Анатолию Васильевичу через Громадина было известно (а Громадин все это знал по донесению Васи), что восточнее приморского города, в районе Либава — Виндава, все еще стоит пятисоттысячная армия немцев, что она настроена панически и устремилась к морю — на корабли, стараясь как можно быстрее перекинуться в Центральную Германию, хотя приказа на это от Гитлера еще не получала. Было известно и другое: начальник генерального штаба Гудериан несколько раз предлагал Гитлеру перебросить эти войска ближе к Берлину, на что последний или отмалчивался, или истерически кричал: «Вы вмешиваетесь в мои функции!». Яня Резанов собрал сведения другого порядка: в приморском городе-крепости до ста тысяч немецких солдат и офицеров.

— А главное, — докладывал он, — все улочки, переулочки, площади, дома, подвалы — все забито женщинами, стариками, детьми и барахлом на беленьких детских колясках, — его больше всего поражало, что коляски беленькие.

Анатолий Васильевич в согласовании с маршалом Рокоссовским, не желая напрасного пролития крови, особенно мирных жителей, направил коменданту приморского города ультиматум о сдаче в течение трех дней всего гарнизона. В ультиматуме было указано, что жизнь и честь жителей, солдат и офицеров будут полностью сохранены, офицеры останутся при холодном оружии, а пленным будет предоставлено все, что полагается по международному праву. С ультиматумом послали переодетого в офицерскую форму — что он, конечно, давно заслужил — Яню Резанова.