Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

На эти три дня смолкли советская артиллерия, минометы, пулеметы, застыли на своих местах танки. Все полагали, что комендант приморского города окажется разумным человеком и примет ультиматум.

В ожидании ответа советские войска, однако, готовились к штурму крепости: командиры дивизий, полков, батальонов приводили в порядок свои подчиненные части, производя полный и точный подсчет наличия живой силы и техники.

Громадин был весьма расстроен: живой силы, способной носить оружие» в его дивизии осталось четыреста двенадцать человек. Верно, очень много было пушек, танков, минометов, пулеметов.

— Почти на каждого бойца пушка или пулемет, — докладывал он Анатолию Васильевичу, — но нет бойцов, товарищ командарм… четыреста двенадцать. Разве это дивизия?!

Анатолий Васильевич за это время очень устал: он вел бои главным образом ночью. Надеялся отоспаться днем, но каждый раз находилось столько дел, что было не до сна. И теперь ему очень хотелось спать, потому он, отмахнувшись, сказал:

— На Одере получишь, генерал. Давай спать.

Из этого Громадин понял, что ему еще придется драться на Одере и что от командарма здесь он не получит пополнения. Распростившись с командармом, пожелав ему «спокойного дня», он отправился к себе в штаб, расположенный на окраине городка, уцелевшей от бомбежки и артиллерийских снарядов.

Штаб помещался в двухэтажном доме, довольно обширном, но сам Громадин занимал только нижний этаж, верхний держал на всякий случай для командарма: Анатолий Васильевич иногда заезжал к нему и, как шаловливый мальчик, говорил:

— Убег я от своих! Схорони меня, генерал, дай поспать часа два-три. Выпил бы я сейчас, да зарок дал: в Берлине выпью.

— Для пользы дела можно и сейчас, товарищ командарм, — уговаривал его Громадин, ведя в «укромный уголок», где уже была приготовлена постель.

— Нет. Для пользы дела надо всегда держать слово, — произносил Анатолий Васильевич и, раздевшись, валился на кровать, говоря в шутку: — Поехал к Морфею, богу сна.

И теперь Громадин, приближаясь к своему местожительству, думал: «И я сейчас отправлюсь к Морфею. Греки, видно, спать тоже любили, если бога сна придумали», но, войдя в квартиру, столкнувшись на пороге с Масленицей, он грубовато, в чем, однако, слышались любовь и дружба, прикрикнул:

— Катись! Катись на перекладных! Дай поспать.

— Да я бы, товарищ генерал, с полным удовольствием, но дело-то такое — не частое, а самое что ни на есть редкое.

— Ну, говори, да и валяй.

— Татьяна Яковлевна оказалась тут. Замок неподалеку: она, стало быть, в замке вроде в плену, а с ней вместе и хозяйка, баронесса какая-то.

Громадин все это вначале слушал через дрему, которая целиком овладела им, но под конец встряхнулся, взял за локти Масленицу и спросил:

— Ты не спишь? А?

— Да я отоспался сегодня, товарищ генерал.

— Значит, Татьяна Яковлевна? Праздник! Вот это праздник! Садись в машину и немедленно доставь ее сюда, — а войдя в комнату, басом грохнул: — Прибрать все! Вычистить! Цветов! Ах, чорт, где теперь возьмешь цветов?.. Ну, китель мне новый! Побрить меня! Эй! Адъютант! — растерянно присел за стол, снова ощутив совсем не командирское чувство к Татьяне, и оно на какие-то минуты тепло овладело им.

«Старый дурак, чего ты!» — обругал он себя, но чувство жило в нем, как солнце на небе — не уберешь, не погасишь, — и, чтобы подавить это чувство, он стал с тревогой думать о другом. Вася уже давно сообщил ему, что Николай Кораблев и Сиволобов успешно ведут работу в «Центральном лазарете», неподалеку от Дрездена, что к этому же «Центральному лазарету» прикреплена и Татьяна. «Знает ли она о том, что Николай Степанович там? Какой чудак Вася, почему он мне не сообщил? А вдруг она не знает, что Николай Степанович там. Сообщу — она и полетит туда сломя голову: женщина, долго не видевшая любимого человека, способна переплыть океан. А вдруг так: я ей скажу: «Николай Степанович на Урале», а она мне: «Ай-яй, генерал! Да мы виделись с ним». Эх, ты! Вот задача!»

Парикмахер его брил, как всегда, но ему казалось, что он все проделывает весьма медленно.

— Скорее!.. Что ты ползешь, как плесень! — говорил он, думая: «Войдет Татьяна Яковлевна, а я за бритьем! Еще подумает: «Для меня бреется старый дурак!»

Во время бритья ввалился было в комнату Иголкин, намереваясь о чем-то доложить, но Громадин кинул:

— Что у тебя, горит? Распорядись лучше, чтобы ко мне никого не пускали.

Побрившись, переодевшись в новый костюм, он хотел было нацепить ордена, но раздумал: «Скажет, нарядился!»

Татьяна вошла не одна. Она вела впереди себя крупную женщину, очень похожую на бабу, какую ребята лепят из снега: круглая и толстая, щеки свисали и тряслись, а на всем этом — толстом и дряблом — красовались шелка, кольца, янтари и шляпа с широкими полями. Татьяна шла за баронессой, поддерживая за локоть. На ней тоже были шелка, браслеты, янтари, шляпка, но все это украшало ее — румянощекую, смеющуюся одними только глазами.

Когда они вошли в комнату и когда Громадин, встав из-за стола, шагнул навстречу, намереваясь дружески обнять Татьяну, она, опередив его, низко кланяясь, подмигивая, сказала:

— Господин генерал. Я русская. Судьба забросила меня в Германию. Но я и моя гостеприимная баронесса никогда не приветствовали Гитлера.

Услышав слово «Гитлер», та затрясла щеками, произнося:

— Найн. Найн. Гитлер — найн.

«Ишь ты! — подумал Громадин. — У всех теперь Гитлер — пес!» — и, вполне понимая игру Татьяны, сказал на ломаном немецком языке, обращаясь к баронессе:

— Мы победили. Но мы благородные люди. Чем могу служить, баронесса? — и отвесил ей низкий поклон.

— О-о-о! Вы знаете, генерал, наш язык? — удивленно протянула баронесса и запыхтела, отыскивая в ридикюле платок.

— Ух, как вы по-немецки научились! — тихо смеясь, на русском языке проговорила Татьяна и, кивая на баронессу, добавила: — Это моя зацепка. Я только через нее могу теперь попасть в Германию. Уж очень стремительно вы наступаете: и меня в плен захватили.

— Что же теперь с ней делать? — спросил Громадин.

— Она очень любит спать. А эти дни было не до сна. Прикажите, чтобы ее отвели куда-нибудь в тихое место: ляжет и проспит дня два. Может, у нее это болезнь: спит и кушает, как корова.

«Да. Что же делать? Наверх: там две кровати. А вдруг командарм нагрянет? Что же делать?» — подумал Громадин и предложил:

— Там, наверху, есть место. Идите и ведите свою куклу.

— Очень хорошо. Я, конечно, побуду там, пока она не уснет, потом разрешите доложить вам?

— Конечно. Конечно.

А когда Татьяна и баронесса поднялись на второй этаж, Громадин подумал: «Да ведь она стала еще красивей… и умнее… Ну, ну, старый дурак! Чего расхваливаешь!» — и он зашагал из угла в угол, громко покашливая, слыша, как наверху топают дамские каблучки. Покрутившись по комнате, он, как вкопанный, остановился перед окном: к крыльцу подкатила машина, из нее выскочил сначала Галушко, а затем и командарм.