Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

Тогда глаза у фельдмаршала подобрели, и вдруг они у всех подобрели — у генералов, полковников, адъютантов, местных властей и даже у Фрица Бломберга, а фельдмаршал высморкался в батистовый платок, затем, не пряча платка, а держа его в левой руке, правую протянул к своему адъютанту, и на ладонь немедленно лег Железный крест. Фельдмаршал поднялся, подошел к «советчику» и, прикрепив крест, сказал:

— Именем фюрера награждаю вас.

Николай Кораблев растерялся и ничего не ответил. Он только склонил голову, чтобы никто не заметил, какая испепеляющая ненависть вспыхнула в его глазах. Фельдмаршал хотел было подать ему руку, чтобы поздравить, но, увидав, что руки забинтованы, потрепал за локоть. Тогда все — генералы, полковники, адъютанты, местные власти — все принялись трепать за локоть Николая Кораблева, а фельдмаршал, растрогавшись, заговорил, поводя пухлой ручкой, похожей на ручку ожиревшей вдовы:

— Я всегда любил простой народ. Наш простой народ — о-о-о! Я всегда… — но над его ухом склонился герр Шрейдер, что-то шепнул. — Неужели? — промолвил фельдмаршал и, как будто ничего не случилось, продолжал: — Я всегда любил инженеров. Это индустрия. Это… Я всегда…

В Николае Кораблеве поднялась всесокрушающая злоба. Он закачался и еле слышно проговорил:

— Прошу прощения. Но я очень болен… И разрешите мне покинуть столь высокопоставленное общество.

Не дождавшись разрешения, он, весь содрогаясь, вышел из кабинета, спустился в нижний этаж, почти с разбегу кинулся на диван и тихо проговорил:

— Чопорные, глупые! И как им, такой шантрапе, подчинилась почти вся Европа?!

Автомобиль, разрезая фарами тьму, несся по прекрасной автостраде Франкфурт — Берлин. Она тянулась в два полотна, разделенная зеленой полосой. То и дело мелькали перекидные мосты, указки городов, поворотов, но чаще щиты, на которых светятся олени с разветвленными рогами. А по обе стороны автострады — леса, леса, леса. Черная стена лесов.

Впереди, рядом с шофером, сидит Отто Бауэр. Он склонился на правую сторону и спит, храпя с посвистом, словно подзывает собачонку. Позади, рядом с его женой, — Татьяна. Маргарита, тоже притулившись в уголке, спит. Даже от еле заметного прикосновения к Татьяне она вздрагивает, как от укола: все еще боится — русская. А Татьяна смотрит то вперед, то по сторонам, на черную стену лесов, и все думает, думает, думает.

Она уже больше года в Германии. Успела побывать в Берлине, Дрездене, Лейпциге, Франкфурте, Бранденбурге, Штеттине, в Силезии. Всюду ей, при помощи подпольных организаций, удалось проникнуть на фабрики, заводы. Если бы кто знал, сколько ей за это время пришлось перетерпеть, перестрадать, каждый раз опасаясь того, что будет арестована. Но зато теперь у нее огромнейший круг знакомых — из людей подполья и шире, из офицеров и их жен, через которых она познала быт, нрав верхних слоев. А тут все так и делится — на верхние, средние и низшие слои. Верхние — это банкиры, аристократия, промышленники, крупные землевладельцы, торговцы, возглавляемые прусской военщиной, средние слои — чиновники, мелкие торговцы, ростовщики, спекулянты, низшие слои — рабочие, крестьяне, то есть народ.

Татьяна, изучая быт, нравы «подданных» Третьей империи, старалась отыскать хоть какие-либо точки, в которых они могли бы духовно соприкасаться с советскими людьми… и находила эти точки только в народе, и то с весьма отдаленными сравнениями: судьба советского человека была тесно переплетена с судьбой советского государства, советский человек за эти годы в культурном, моральном, бытовом отношении ушел на сотни лет вперед; здесь в «низших слоях» мало кто интересовался судьбой Третьей империи, наоборот, многие глазами высказывали ненависть к гитлеровскому «благоустройству». Вслух говорить было невозможно: те, кто вслух высказал свою ненависть, или повешен, или загнан в лагери. Миллионы таили ненависть, но она все равно пробивалась, как пробиваются подземные источники, а из них ведь создаются огромные судоходные реки. Такая река росла в народе: люди страдали, болели о судьбе родины. Но чем выше поднималась Татьяна от «низшего» слоя к верхнему, тем больше видела зазнайство, кичливость, рвачество; здесь не интересовались даже судьбой своего государства, ни тем более судьбой родины: нажива, грабежи, под прикрытием оголтелого Гитлера, — вот что стояло в центре внимания. Каждого можно было купить, и каждый готов был продаться.

«Вот про них-то и сказал Пауль — пауки и хищники, — мысленно произнесла Татьяна, — а у нас ничего похожего нет, — ей вдруг стало радостно: она вспомнила Васю и Петра Хропова. — Молодцы-то какие: уцепились за маленький хвостик — сухой кислород и открыли страшное — изготовление особого химического вещества, килограмм которого может разрушить целый город».

Гитлеровцы создавали «особое химическое вещество» в разных концах страны, мобилизовав на это пакостное дело химиков, физиков… И не потому ли недавно истерически выкрикнул Гитлер:

— Да простит меня бог, но я сожгу Москву!

Угроза эта, конечно, выдавала его трусость и бессилие: сильный человек никогда не грозит, не кричит — он просто бьет. Но было основание и для настоящей угрозы. И угрозу Гитлер мог бы привести в исполнение, если бы… Да вот «если бы» и мешало: места, где производились опыты, заносились на карту, передавались куда следует, и вскоре налетала авиация, рушила фашистские планы. А бывало и так, что не бомбили, а сбрасывали парашютистов, и парашютисты уничтожали тех, кто производил опыты.

Об этом думает Татьяна. И еще она думает о том, как сотрясается все гитлеровское государство от ударов Красной Армии. Когда красные части вышли на Днепр, печать Геббельса бесновалась, уверяя, что это и есть «эластичная» линия фронта, что «красные выдыхаются», «мы их изматываем», но советские воины на юге перешли Днепр и недавно взяли Одессу, заперев Крым. Тут уж Геббельсу не приходилось кричать об «эластичной» линии фронта. Крик начался другой: о всеобщей мобилизации, о том, что каждую деревушку, каждый город, каждый овраг и горку непременно следует превратить в крепость. Но… но мешок с горохом прорвался — и горох посыпался во все стороны.

«И как еще он посыплется, когда наши воины «перейдут границу» и наши танки понесутся по автостраде!» — подумала Татьяна, и опять мысли ее вернулись к Васе, к Петру Хропову.

Они месяца полтора где-то пропадали, возможно были у генерала Громадина, и только вчера Вася неожиданно позвонил на квартиру к Отто Бауэру.

Услыхав его голос, Татьяна вскрикнула:

— Муж мой, где вы?

— Я в Штеттине, — Вася еще никак не мог приучить себя называть Татьяну женой. — В Штеттине… — И, болтая о мелочах, о предстоящей встрече, о том, что они всего на десять дней со своим генералом приехали в Штеттин, что он отпросится на два-три дня у генерала и — «упаду перед вашими чудесными ножками» (Татьяна ярко представила себе — в эту минуту Вася вспыхнул, как девочка), а он все болтал и болтал и в болтовне передал ей, что ждет ее через два дня утром в Дрездене, около музея, а затем снова заговорил чепуху и на условном языке сообщил, что Николай Кораблев «жив, здоров и — люблю тебя».