Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

Татьяна не выдержала и крикнула:

— И я! И я! Жива, здорова и люблю тебя!

И сейчас она думает об этом:

«Жив! Жив! Здоров! Родной мой! И «люблю тебя». А разве я тебя не любила? Но зачем Громадин так настойчиво зовет к себе? Не у него ли Николай? Нет! Нет! Он, очевидно, все еще на Урале… и все равно через несколько дней получит мое: «Жива, здорова, люблю тебя». Батюшки мои! Какое это чувство!.. И сколько скопилось его во мне!»

Но тут ее мысли перебил Отто Бауэр. Он проснулся, повозился на сиденье, затем весь встряхнулся, как лохматый пес, выбравшийся из конуры, и, повернувшись к Татьяне, делая какой-то броский жест, сказал:

— Киев. Древний славянский город — фьють. Одесса — фьють. Мы на «эластичной» линии — фьють. А? Что такое разрушение Карфагена? Щепотка песку в сравнении с Корсунью. Вот что такое Корсунь!

Татьяна все это уже знала, но, разыгрывая из себя наивную, произнесла:

— Я не хочу об этом думать. Я такая, как в шестнадцать лет: не думаю о смерти. О смерти люди начинают думать после сорока: хочет он или не хочет, но через десять-двадцать лет — смерть. А в шестнадцать лет все уверены, что они будут жить еще долго. И тут я верю, что немецкие солдаты все равно уничтожат русских. Разве вы не верите? — намеренно задала она вопрос.

— Что вы? — и Отто Бауэр посмотрел во все стороны, боясь, как бы его, кроме шофера, еще кто не услышал. — Что вы! Я верю. Очень, — не совсем уверенно пролепетал он.

— Тогда скажите, пожалуйста, что это за щиты с оленями? — спросила Татьяна, как бы впервые видя такие щиты.

— Это сигнал: здесь переходят на водопой дикие козы, и шофер должен внимательно вести машину, а днем пассажиры могут остановиться, пройтись в лес и полюбоваться этими артисточками.

— Замечательно! И как у вас все прекрасно устроено! — воскликнула Татьяна, стараясь до глубины души тронуть Отто Бауэра.

— А мы сейчас остановимся около коз, и вы сможете на заре полюбоваться козочками. Я, знаете ли, с тех самых пор, как вы были впервые у нас, ночью только в лесу и побывал, даже зимой, а не летом… Больше ста лет на нашу землю не ступал сапог врага… а ныне война у нас под носом: все города, деревеньки бомбят. Война под носом — ловко! — в шутку, но с дрожью в голосе произнес Отто Бауэр, отдавая распоряжение шоферу, чтобы тот остановился у первого попавшегося щита с оленем.

— Но ведь вы такими ночевками измучаете свою супругу? А она такая милая женщина! Такая милая. Но ко мне еще никак не привыкнет.

— Да. Как я ни уговариваю ее. Я не отвыкну от снов: все большевики снятся, а она боится русских вообще. Ну, вот здесь мы и переночуем.

Машина свернула с автострады и остановилась на зеленой обочине неподалеку от щита с оленем.

— Теперь мы перейдем через кювет и разожжем маленький, маленький костер, — проговорил Бауэр, выбираясь из машины; он сначала, кряхтя, перевернувшись, выкинул левую ногу, потом вывалился весь. Сказав шоферу, чтоб тот нес «все съедобное» на полянку, он принялся будить свою «прекрасную супругу»: открыл дверцу и ласково, подчеркнуто ласково, как иногда взрослый обращается к малышу, картавя, ломая язык, жеманничая, начал вытаскивать ее, сонную, из машины.

А та тоже шепелявила, строя из себя деточку. Она уже давным-давно проснулась, но все еще пищала:

— Отто! Отто! Не тревожь меня! Я вижу такой прекрасный сон!

— Но ты, моя детка, увидишь его сейчас наяву. Я захватил для тебя твои любимые… а что — пока не скажу. Ну, крохунька моя! Ну, лучик мой! — шепелявил он, причмокивая, будто зовя поросенка.

Но вон уже вспыхнул костерик. Его разжег на поляне шофер. Он же разостлал байковое одеяло, достал из багажника раскладной столик, затем разложил колбасы, консервы, вилки, ножи, тарелки, хлеб, выставил шнапс — это было новое. И не это ли — любимое, о чем Бауэр говорил своей жене?

Вот и они — «нежная» пара — перешли через кювет, остановились у костра, и тут Маргарита, увидав шнапс, заговорила гневно:

— Это уберите! Иначе я домой!

Но Отто Бауэр расплылся в улыбке, и, выхватив из рюкзака коробку «трюфелей», опустился перед женой на колени и актерски преподнес ей коробку, говоря:

— Вот как я думал о тебе! Ведь это очень трудно достать. Легче свинью, чем коробку «трюфелей».

Гнев Маргариты слетел. Она передернула плечиками, приняла коробку, однако спросила:

— А ей, наверное, две?

«Ого! У него, значит, есть и другая!» — подумала Татьяна, делая вид, что последних слов не слыхала, но Бауэр весьма просто сказал:

— Но она моложе и кушает больше, — и потянулся к шнапсу, обращаясь уже к Татьяне: — Садитесь к костру. Сейчас, — он посмотрел на часы, — без девяти минут десять. Значит, скоро будет иллюминация. Отсюда увидим, как загорится Штеттин, наш родной, красивый город. Война… — он налил рюмку шнапса и быстро опрокинул ее в рот, — война ничего не признает: ни уродства, ни красоты, ни гения, ни дурака! — и снова хлопнул рюмку шнапса.

Татьяна отошла в сторонку, присела на пенечек, но Бауэр запротестовал:

— Нет, вы не удаляйтесь. Я понимаю, вы художник и вам надо уединяться. Но сейчас мы будем смотреть на Штеттин, потом покушаем, потом кто что хочет, — и вдруг с грустью добавил: — И откуда у вас, русских, берется столько сил? Ведь нас уверяли, что у вас только овцы, только пастухи, только лапти.

— У нас, у меня то есть? У меня сил хватило только вот на это, — с грустью сказала Татьяна, показывая на палец, где поблескивало золотое обручальное кольцо.

— Ах, да, — чуть заплетающимся языком проговорил Бауэр. — Кстати, где же ваш бывший жених, ныне муж? Он ведь только раз побывал у нас и пропал.

— Он воюет. Он у своего генерала, — с неподдельной тоской сказала Татьяна. — Но он звонил. Скоро прибудет в Штеттин со своим генералом.

— А-а-а! Сейчас! Сейчас! — вдруг воскликнул Бауэр, глядя на свою жену, которая развертывала «трюфели» почти так же, как делают маленькие обезьянки, и, кинув шарик в рот, мелко-мелко пережевывала, покачивая от удовольствия головой. — Сейчас! — еще раз выкрикнул Бауэр и, хлопнув третью рюмку, налил четвертую, пошел через кювет на автостраду, приглашая дам.

Они втроем, оставя пасмурного шофера около костра, вышли на автостраду, по которой в ту и другую сторону неслись и неслись машины: грузовые — тяжелые, тупорылые, легковые — узконосые и быстрые. Казалось, несутся не машины, а сплошной поток прожекторов. От прожекторов небо и лес почернели до непроницаемости… и вдруг поток прожекторов потух, затем оборвался, а небо волнообразно загудело. Гуд падал на землю, тревожил, пугал.

— Идут! На Штеттин! — прошептал Отто Бауэр.

Маргарита, перестав пережевывать «трюфели», испуганно икнула и, словно боясь, что ее услышат летчики, тихо простонала: