Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Наша вилла! Мои платья!

В это время, как будто совсем недалеко от них, в небе повисли на парашютах светящиеся ракеты, взмылись прожектора, ударили зенитки, и снаряды от зениток стали вспыхивать то тут, то там, а на парашюты полетели трассирующие пули… и гром, гуд. Сотрясается земля под ногами, а в небо выхлестнулось гигантское пламя.

Они вернулись к костру.

Все это было необычайно, и Татьяна, не выдержав, крикнула:

— Как это красиво! Сказочно красиво! — и спохватилась, лепеча: — Простите! Простите! Но ведь я художник! Какими красками можно запечатлеть вот такую картину? Нет, мы бессильны!

— Да. Да. Вы художник, — беря ее под руку и прижимая локоть к своему толстому бочку, сказал Бауэр. — Вы художник. Вам вольно, — и хлопнул четвертую рюмку, почему-то предварительно вскинув ее над головой, точно чокаясь с пламенеющим небом, затем повернулся вправо — там тоже играло зарево; он повернулся еще — там тоже играло зарево; он еще повернулся — кругом играло зарево, а в небе гудели самолеты. — Огненный круг, — проговорил он. — Так по всей нашей стране: война под носом. Где бы вы ни находились, все равно около вас огненный круг… и каждую ночь. А иногда и днем. Ну, это нахальство, днем! — и, о чем-то подумав, повторил: — Каждую ночь, а иногда и днем. Ну, это нахальство, днем!

— Но как вы, — заговорила Татьяна, — страна могучей индустрии, допускаете, чтобы ваши города бомбили каждую ночь и даже днем?

Отто Бауэр, уже не владевший пьяными губами, выпятил их так, как будто дул на что-то горячее.

— «Допускаете»? Вы идете на медведя с пустыми руками, и я вас спрошу, как вы его допускаете? Но мы все равно победим. Вот этим, — он ткнул себя пальцем в лоб. — Химия. Физика. Да, химия и физика есть грозное оружие. Фюрер недавно сказал: «Да простит меня бог, но я сожгу Москву». Мы добиваемся, — тише произнес он, снова прижимая локоть Татьяны к своему надутому бочку. — Мы добиваемся — два литра. Два литра особого химического вещества превратят в пепел город даже такой величины, как Москва. Один самолет и два литра.

«Ага! И этот, значит, причастен!» — подумала Татьяна, легонько высвобождая локоть. И, понимая, что Отто Бауэр ухаживает за ней, смеясь, воскликнула:

— Вы шутите! Вы выпили!

— Нет. Мой ум трезв. И больше я вам ничего не скажу. Ничего. Но вы скоро узнаете, какой ум у Отто Бауэра.

А Татьяна снова подумала:

«Значит, этот фрукт не только перчатки и сумочки выделывает, но и «два литра», — и она сама взяла под руку Отто Бауэра, прошлась вокруг костра, поглядывая на Маргариту, которая уже снова принялась за свои «трюфели», абсолютно не обращая внимания на то, что ее муженек ухаживает за гостьей.

«Нет, а мне было бы больно, если бы кто-нибудь вот так повел моего Николая», — думала Татьяна.

Поужинали они молча и быстро.

Первой, наевшись «трюфелей», прилегла на разостланное одеяло Маргарита, затем Бауэр, допив шнапс, изгрыз две куриные поджаренные ножки и привалился к своей жене.

Татьяна села на пенечек, всматриваясь в особенно черную от пламени костра темень. Шофер, все такой же пасмурный, собрал все и отнес в машину и сам задержался там, видимо прикорнув в кабине.

«Значит, и Бауэр «два литра», — подумала Татьяна, не отводя глаз от костра. — Прошлый раз мы так и не добрались до Кенигсберга, где он проделывает «опыты с человеческой кожей и жиром»: нас задержало передвижение войск. Теперь наверняка мы туда попадем. Но почему он едет через Берлин? Ведь от Штеттина до Кенигсберга не через Берлин, а прямо на север… Два литра… Значит, он что-то по этой части забрал у Пшебышевского и поэтому так гостеприимен со мной».

Неожиданно из тьмы на свет костра выглянули узкие, золотистые мордочки, с выпуклыми, точно сливы, глазами. Татьяна улыбнулась и застыла: несколько коз полукругом встали неподалеку от костра, с любопытством глядя на огонь. Так они стояли несколько минут, потом ноздри у них зашевелились, тела начали вздрагивать, как от холода, и вдруг шарахнулись, ломая сучья, уносясь в темный бор.

Татьяна тоже вздрогнула и повернула голову.

От машины к костру шел шофер. Подбросив дров, он неподалеку сел, скрестив ноги, и тоскливо замер.

«Что за человек? — глядя на него, думала Татьяна. — Он ведь трудящийся. Неужели не видит, что делает его господин, профессор Отто Бауэр? Продался? Наверное, пользуется отсрочкой… и на все наплевать. Но отчего он пасмурный, молчаливый, а сейчас тоскливый? Надо бы с ним поговорить». — Татьяна поднялась с пенечка и осторожно, почти неслышно подошла к костру.

Шофер посмотрел на нее и униженно улыбнулся. Она присела против него на траву. Тогда он вскинулся, принес из машины раскладной стульчик и, ставя его рядом с Татьяной, сказал:

— Прошу вас.

Татьяна поблагодарила, не по-немецки сухо, а тепло, затем села на стульчик и располагающе спросила:

— Отчего вы такой… грустный?

— А отчего мне быть веселым? — кривя губы, ответил он.

— Вы не на войне, а вот здесь…

— Я два раза был в том пекле.

— И вас тревожит, как бы в третий раз не попасть в пекло? А вы не ходите, — наивно посоветовала Татьяна.

— Это как же?

— А вот так, не пойду — и все.

— Вы добрая женщина, — уже просто, по-человечески улыбнулся шофер. — Но вы немного… ребенок. Вы не знаете, что у нас так: впереди огонь, позади огонь, с боков огонь и даже, — он посмотрел в небо, — оттуда огонь.

— А вы уничтожьте огонь — и все, — опять наивно посоветовала Татьяна.

— Один?

— Нет. Зачем же! Соберитесь. Так и так, мол, мы передовая нация, кроме того у нас есть дети, жены. Мы хотим жить и…

— И на виселицу, — перебил ее шофер, затем посмотрел на своего профессора и, убедившись в том, что тот крепко спит, горестно вздохнув, добавил: — Было. Все это было. Собирались. Но когда человека, как зверя, гоняют по огненному кругу, он теряет веру во все. А я и семью потерял.

— Где? Разбомбили?

— Если бы! А то… ну, желаю вам спокойной ночи, — шофер поднялся и ушел к машине.

«Ага! Гонят по огненному кругу! Его гонят по огненному кругу! Такого еще год тому назад я здесь не слышала. Не голос ли это народа?» — она перешла через кювет, открыла дверцу машины и, будто что-то ища там, проговорила:

— Простите меня, пожалуйста… я человек новый в вашей стране… я не понимаю, как это: по огненному кругу?

Шофер посмотрел во все стороны и особенно внимательно на костер, затем прошептал:

— Полтора миллиона… наших… немцев.

— Что? — так же тихо, но вся дрожа, спросила Татьяна.

— В лагерях. Через год-два будет десять. Я скоро тоже буду там. Я говорю откровенно, потому что мне все равно — пуля, виселица или лагерь. Это неизбежно. Я знаю. И не тревожьте меня…

Отто Бауэр проснулся первый. Выйдя на полянку, он сбросил с себя пижаму и, оставшись в одних трусиках, начал проделывать гимнастику, говоря сам с собой: