Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— У вас земля горит под ногами. Нас-то отправите на дамские перчатки, а вас потом куда? Думаете или нет?

— Слыхали? — Отто Бауэр повернулся к Татьяне. — Какой злой язык! Я их за это уважаю: знают — не сегодня-завтра конец, а гордость какая, осанка, достоинство! О-о-о!

— У нас конца нет, — произнес тот же немец. — Ваш конец близок… всем… вместе с вашим идиотом Гитлером!

Отто Бауэр повел подбородком и, кивнув на немца, приказал Рейтеру:

— Сделайте ему немедленный конец. А мы отправимся дальше, — и тронулся.

Вскоре они очутились в обработочной. Тут, передвигаясь по конвейеру, досушивались кожи, уже где-то прошедшие дубление, окраску. В конце конвейера, заготовляя для ридикюлей, абажуров, дамских перчаток, их резали инвалиды — однорукие, одноногие, с шрамами на лицах.

— Поработай с такими! — пожаловался, ни к кому не обращаясь, Отто Бауэр. — А полноценных не дают. И здесь такие же, — он шагнул в другую сторону, где инвалиды разбирали людские кости, составляя из них анатомические скелеты.

Глядя на все это, Татьяна боялась одного — как бы не упасть и не закричать во все горло:

— Звери! Мерзавцы!

Она шла, пошатываясь, будто после тяжелой болезни, забыв уже о том, что ей надо за всем следить. Но ей об этом напомнил сам Отто Бауэр.

— Выбирайте в той комнате, — он показал на дверь, — для себя все, что вам понравится, и столько, сколько увезем. А я пойду дальше, куда вас пригласить не могу.

Татьяна, пересилив внутреннюю дрожь, улыбнулась, наивно-игриво сказала:

— «Два литра», профессор?

Тот посмотрел на нее сначала тупо, потом зло, потом улыбнулся и, не ответив, скрылся за черной дверью.

— Выб-б-бирайте… с-себе тут все, — заикаясь, проговорила Татьяна, обращаясь к Маргарите. — И себе… и мне, поделимся потом, — добавила она. — А я — на воздух… и еще посмотрю ж-живой товар, — и она быстро пошла через дверь туда, в первую комнату, с болью думая: «Я заикаюсь. Это мне совсем, совсем не надо: я потеряю все».

В первой комнате-палате немца на койке уже не было, а все остальные, лежащие под кипенно-белыми одеялами, повернули головы к Татьяне.

Один сказал на русском языке:

— Птичка!

— Нет, — перебил его другой. — Это стервятница… а смотри, какие добрые, красивые глаза! Знаешь, что такое крокодильи слезы? Крокодил иногда плачет, как ребенок: хитрая приманка. И у этой такие глаза! Смотри, даже слезы навернулись!

Татьяна в самом деле стояла, сложив руки на груди, и смотрела на всех, готовая разрыдаться, крикнуть:

— Да что же это они с вами делают?!

А тот, кто назвал ее стервятницей, приподнял голову с подушки и хрипло произнес:

— Послушай, ты! Если хоть капля честной крови осталась в тебе, тогда поймешь нас! Мы обращаемся к тебе от матерей, от невинных детей всего мира. Я профессор Московского университета, химик. Они затащили меня сюда, в подземелье, намереваясь силой заставить меня помогать им в открытии «особого химического вещества». Я отказался, и меня решили пустить на перчатки. Я скоро буду красоваться на женских ручках, но народ вечен. Убей его — Бауэра: у него секрет в голове!

Татьяна слушала, непонимающе мигая, произнося: «Найн. Найн», — затем пошла и, будто споткнувшись, склонилась над ухом больного и прошептала:

— Я все поняла, родной мой!

— Мне душно… и противно на вас смотреть, — пересилив себя, предполагая, что среди этих лежащих на койках, возможно, есть провокатор, проговорила Татьяна и выбежала из комнаты-палаты. Она прошла по узкому тоннелю и попала в большой тоннель. Постучалась в дверь. Та полуоткрылась. На пороге показался все тот же юноша часовой. Он сначала зло посмотрел на нее, затем по-доброму улыбнулся.

«Вот ведь каких перепортили людей! — мелькнуло у неё. — Кто это мне говорил о воспитании? А-а, Петр Иванович Хропов. Да. Страшная молотилка!» — и она, придерживаясь за руку часового, сказала:

— Мне дурно… — но, выйдя за ворота и глянув в сторону, отшатнулась: поодаль от машины стояли два гестаповца.

«За мной! — решила Татьяна. — Что мне делать? В этих случаях Вася учил меня быть смелой и даже нахальной. Ах, Вася, Вася! Как бы ты нужен был сейчас! Сколько раз ты меня выручал! Пойду на них, раз это неизбежно, — и она, поблагодарив часового, тронулась на гестаповцев, готовая на всякую дерзость, одновременно вынимая и закладывая в разрез перчатки на ладонь маленькую конфеточку — яд. — Живой не дамся! — решила она. — Ведь как умирает тот профессор, химик! Коммунист! «Я скоро буду красоваться на женских ручках, но народ вечен». Я умру так же, как и тот профессор, но я не успею передать то, что я узнала здесь… и… и как мне жалко расставаться с этим солнцем, с землей… Как мне хочется жить! Ну! Ну! Это уже слабость! А разве тем, кто лежит там на кроватях, не хочется жить?! И я расстанусь сразу».

Когда она подошла к машине, гестаповцы вытянулись, козырнули, сказали: «Добрый день!» — и она только тут увидела, что Петер лежит на земле, раскинув руки.

— Ну вот, меня и погнали по огненному кругу, — проговорил он.

«Ага! — мелькнуло у нее. — Значит, не за мной! А может, они приняли меня за жену Бауэра?» — снова вспыхнула в ней тревога, но Татьяна, пересилив все, наивно, удивленно спросила:

— Он так и будет лежать?

— Что вы, барышня, — заговорил один из гестаповцев, низенький, юркий, подпрыгивающий, как блоха. — Он будет лежать, но в другом месте, — и обрадованно засмеялся своему, казалось ему, удачному ответу. — Он сначала повисит, а потом будет лежать, — добавил он, все так же обрадованно смеясь. — Коммунист! Понимаете, коммунист!

— Нет. Я не коммунист: коммунисты не лежат, а дерутся. А я ползунок. Жалкий! — тоскливо произнес шофер.

Татьяна забралась, забилась в уголок автомобиля и, растирая правой рукой левую, смотрела то на гестаповцев, то на Петера, но главным образом на лес, особенно на деревеньку, расположенную в двух-трех километрах от этого подземелья. И дерзнула, обращаясь к гестаповцам:

— Скажите, как называется вон та деревушка? Какая красивая!

— Гиль, — любезно ответил все тот же гестаповец, подпрыгивая, как блоха.

«Гиль… гниль», — повторила про себя Татьяна и сделала вид, что дремлет.

Так просидела она минут сорок, все еще не в силах приглушить в себе тревогу, держа наготове конфеточку.

«Сейчас явится Бауэр со своей супругой… и эти заберут меня. Они приняли меня за его жену. Хотя нет: они назвали меня барышней, — она быстро сняла перчатку и посмотрела на обручальное кольцо. — Что скажу профессору… почему ушла?»

Наконец, из ворот, провожаемый Рейтером, вышел, ведя под руку жену, Отто Бауэр. Простившись кивком головы с Рейтером, он направился к машине, приказав не провожать. За ним, увешанный кульками, ковылял на клюке инвалид.