Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Не тот ход, — спустя некоторое время проговорил Раушенбах, продумывая все с начала и до конца. — Не тот ход. С этим надо ласково, мягко, чтобы жестко спать. Ах, таракашка! Еще фырчит! «Дядюшка! Дядюшка!» И дядюшка загремит! Бенда я, конечно, выпущу. Но наковыряю, и еще как наковыряю — он позвонил и, когда вошел солдат, сказал: — Там, этого сюда!

Вскоре дверь отворилась, и в кабинет, поджимаясь, словно у него нестерпимо болел живот, вошел Бенда. Раушенбах подвинул ему стул.

— Садитесь. А то, вижу, стоять трудно. Ну, как?

Бенда сел на краешек стула, ежась и морщась.

— Что-то вам не нравится этот стул? — спросил Раушенбах, криво улыбаясь.

— Не понимаю, зачем такое оскорбление? Я профессор историк, а меня плеткой, как казаки!

— А чем же вас еще? Шелковыми ленточками, что ли? Значит, не нравится?

— Да. Неприятно. И крысы. Они лезут на ботинки, на брюки. Косматые!

— А вам бы хотелось попасть в великолепный женский будуар? Вы опять критикуете порядки империи!

— Да нет! Что вы? Где уж? Что надо — значит, надо.

— Вот это другой разговор, — и Раушенбах, взяв трубку, позвонил генералу Фогелю, говоря заискивающе мягким голоском: — Смею доложить вам, господин генерал: весь город — партизаны. Проверено. Точно. Прошу быть осторожней. Что? Что вы сказали, господин генерал? Отправить всех в Германию. Это совершенно верно. Комендант города? Бенда — не то француз, не то что. Окончательно разложился: всюду обдирает дверные ручки, шпингалеты, крючки и отправляет к себе в имение. Пустяки, конечно. Но он не брезгует и лошадками, коровками. Преступление, как мне известно по опыту, и начинается с пустяков. Потянуть его? Слушаюсь, господин генерал. Нет. Не разучился, — и, положив трубку, Раушенбах, в упор глядя на Бенда, произнес: — Слыхали, что советует генерал, — потянуть вас. Вы понимаете, что это значит: потянуть? Но я не злой человек. Хотите, баш на баш — и езжайте под Краков. А сейчас за дело. Русских выслать в Германию. Сначала собрать всех в деревянный городок, а потом выслать. Не то разбегутся.

— Но там места для всех не хватит.

— Тискайте так, чтобы один вошел в другого. Чем русских меньше, тем лучше. Двадцать миллионов. Слыхали? Фюрер сказал: уничтожить двадцать миллионов русских — это и есть слава немецкого оружия. Собрать всех. До ближайшей станции двадцать четыре километра? Дойдут. Кто не дойдет, пусть подыхает на этой земле. Сколько у вас солдат?

— Две роты, господин генерал.

— Я еще не генерал, — поправил польщенный Раушенбах.

— Будете, — намеренно польстил Бенда.

— Буду? Очень приятно. Так вот, идите, принимайтесь за дело. И помните, от вас зависит ваша судьба: баш на баш — и торжествуйте.

— Позвольте, — растерянно пролепетал Бенда. — Но ведь я даже не видел вашего имения под Краковом…

— Я вашего тоже не видел. Но доверяю. Почему вы не доверяете мне?

Бенда развел руками и вышел, бормоча:

— Родовое! Каждый камешек мне родной!

Стон и вопль поднялись над городом.

Все это началось в шесть вечера и не смолкало до утра.

Стариков, женщин, детей, больных отрывали от родного крова, гнали палками и втискивали в деревянный городок. Первая партия еще сумела сесть на узелки, но вскоре пригнали вторую партию, и первой пришлось встать, взять грудных и малых детей на руки. Но потом пригнали еще и еще партию. Люди не умещались во дворе. Их втискивали, давили, уминали, утаптывали, и стон, вопли неслись над деревянным городком. Дети, раздавленные стиснутыми плечами, умирали на руках матерей. Матери рыдали. Старики, старухи, больные падали, и ноги других мяли их.

Бенда всю ночь выселял русских, а утром влетел в кабинет Раушенбаха:

— Что делаете? Разве так можно! Не только грудные, но и взрослые погибают!

— Вы опять со своим? Забыли, что сказал фюрер, — двадцать миллионов.

— Да. Да. Я опять ошибся, — сказал Бенда и, согнувшись, как-то постарев, направился к Шрейдеру.

Войдя в кабинет, он, не здороваясь, сел в кресло, затем туманными глазами посмотрел сначала на Шрейдера, затем на Николая Кораблева и попросил:

— Вина.

— Вина? — воскликнул Шрейдер. — Чего он захотел — вина! — и, подойдя к шкафу, открыл дверки: шкаф был пуст. — Вот вино. Фогель вылакал. Прислал какого-то холуя и забрал мое бургонское.

— Это, наверное, адъютант, — вступился Николай Кораблев. — Генерал на такое не кинется.

— Генерал или адъютант — все равно. Но у меня есть запас, — Шрейдер отодвинул спинку дивана и вытащил оттуда две бутылки бургонского. — О-о-о! Этому вину сорок два года. Пусть генерал лакает ту дрянь. Мы будем пить сорокадвухлетнее!

— Вина! — как бы не слыша всего этого, повторил Бенда. — Стакан, — и, выпив, передохнув, сказал: — Что делают? Что делают? Узнают красные, придут к нам, тогда наши дети, наши жены, наши старики будут затоптаны, раздавлены.

Николай Кораблев перебил его:

— Господин Бенда, таких вещей: «Красные придут к нам» — не полагается говорить. Это можно только держать в уме.

Наступила тишина. Бенда внимательно посмотрел на Николая Кораблева, а герр Шрейдер, выпив второй стакан, восхищенно воскликнул:

— А, чорт! Что? Какой у меня советчик! Держать в уме! Я тоже кое-что держу в уме. Ну! За что он вас хотел припрятать, Раушенбах? За что?

— Странно! Он предлагает мне баш на баш.

— Это что: баш на баш, советчик? — спросил Шрейдер.

— Баш на баш — то есть голова на голову, так на так. Торгашеский жаргон, употребляется в азиатских странах.

— А что так на так он вам предлагает, Бенда?

— Имение. У него под Краковом… — заговорил было тот, но его, как всезнайка, перебил Шрейдер:

— Под Краковом? Знаю. Под Варшавой? Знаю: две польские семьи сгноил в тюрьме, а имение — себе.

— Сгноил? — с испугом вскрикнул Бенда. — Но… он мне предлагает просто поменяться. Он возьмет мое — под Лейпцигом, мне отдаст свое — под Краковом.

— Перемена климата, — пошутил Шрейдер, наливая новый стакан вина. — Жаль, мой советчик не пьет: контужен. Ничего, подлечится, мы поедем с ним ко мне в замок, — и тут же заговорил о другом, бахвалясь: — О-о-о! Как я его шугнул, Раушенбаха! У него поджилки затряслись!

А Николай Кораблев радостно ухватился: «Хороший случай устроить вечеринку» — и, обращаясь к Бенда, посоветовал:

— Я думаю, вам надо согласиться.

— Как, родовое имение — и баш на баш!

— Не баш на баш, а за спасение своей головы, — раздельно, точно вколачивая каждое слово в сознание Бенда, проговорил Николай Кораблев. — Что вам дороже: родовое имение или своя голова? А кроме того, у вас их трое — детей? Чем виноваты они, что вы налетели на Раушенбаха? Соглашайтесь, оттягивайте, а там видно будет. И слюни распускать не надо. Вишь ты, ему жалко русских! Да разве так можно? Фюрер сказал, двадцать миллионов.