Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Петр Макарович, давай выбираться из своего дворца, — а когда выполз из паровоза, покачал головой, добавил: — Ни одна нация, кроме нашей, не вытерпит такого жилья. Ну, что будем делать, Петр Макарович? Я думаю так: надеваем свои награды, — они вытащили из карманов медали, которыми наградил их фельдмаршал фон Шрейдер, прицепили, осмотрели друг друга, сказали: «Ладно», — затем Яня еще порылся в кармане, говоря: — У меня есть и та железюка, — и достал Железный крест. — Они офицерский крест не на горло вешают, а ниже.

— На пуп? — спросил Сиволобов.

— Нет. Под ребро… и получат под ребро. Я вот знал, у нас в колхозе был мужичок — маленький, юркий, бил в драке всегда с левой. Ну, если заедет под ребро — икнешь. Так. Смотри, ловко висит? А теперь курс наш такой: пойдем искать Николая Степановича. Неужто его зацопали? Тогда провал скандальный.

Войдя в городок, они, уже привыкшие ко всему, были поражены мертвой тишиной, а главным образом тем, что почти во всех домах окна или выбиты, или открыты, а около домов, в кюветах, поломанные гардеробы, шкафы, кровати, разбитые зеркала, порванные картины, детские зыбки-люльки.

— Вот, — со скорбью заговорил Сиволобов. — Жителей выгнали, дополнительно все разграбили. Да как? Ну ломать, корежить зачем? Взял бы что тебе надо. Нет, все искорежили… и как такие вояки думают тут утвердиться? Да ведь за такое тыщу лет не простят.

— Новый порядок! — остервенело кинул Яня. — Советская власть — это-де чепуха, коллективы — казнь, а вот порядок! Новый! Кол им в глотку!

— Куда же пойдем в таком разгроме? — спросил Сиволобов.

— Думаю, сначала на квартиру. Посмотрим. Нет там — значит, искать следы. Как медаль-то на тебе висит! Эх, ловко!

Пройдя несколько пустых улиц, они остановились вдали от школы. Долго всматривались, затем тронулись в переулок. Яня заглянул в окно и отшатнулся: Николай Кораблев лежал на полу, раскинув руки.

— Убит! — шепнул Сиволобов.

— Видно, да, — ответил Яня. — Но нет: грудь колышется. Возьми линию дивана и гляди: колышется. Значит, еще дышит. Эх, сейчас бы мне медку да алмаз с бумагой!

— Это к чему?

— Намажь медом бумагу, приложи алмазом — стекло без шума в твоих руках. Ну, чего нет того нет. Вышибить — шуму наделаем, сбегутся. Того, у двери, прикончить? Это среди бела-то дня? Уговорить, чтобы пустил нас к Карлу Карловичу.

— Не пустит, — произнес Сиволобов.

— Тогда мы из него кровь пустим: отступать нам сейчас никак нельзя.

Подойдя к часовому, они, прикрывая рты ладошками, легонечко прокашлялись и враз поклонились, касаясь рукой земли.

— Ниже! Ниже! — шепнул Яня. — Так они в кино показывают: дескать, вот как русские распинаются, — и, выпрямившись, ломая язык, заговорил, показывая на окна комнаты Николая Кораблева: — Моя. Нам. Карл Карлович. Карл. Такой — уйу-у большой! Ох! — и выпятил грудь, показывая Железный крест.

Увидав Железный крест, часовой улыбнулся и, что-то сказав на своем языке, показал на дверь, давая дорогу Яне Резанову. Тот шагнул, а за ним и Сиволобов, произнеся по-татарски:

— Якши! Якши! — думая, что немец и это поймет.

Но часовой преградил ему путь автоматом и что-то проворчал, отгоняя от крыльца.

— Ты, Петр Макарович, ступай в переулок; ежели что, я открою окно, — сказал Яня и быстро скрылся.

Он не вошел, а влетел в комнату, где на полу лежал Николай Кораблев. Приложив ухо к груди и слыша, как хотя и вяло, но бьется сердце, Яня радостно воскликнул:

— Жив! Жив! А это нам и надо! — и начал, будто качая воду, проводить руками по больному.

Проделав так несколько раз, склонился, заглянул в лицо. Оно разрумянилось. И Яня снова усердно начал «качать», все убыстряя движения. Минут через десять Николай Кораблев застонал, затем открыл глаза и весь содрогнулся.

— Там. Там, в шкафчике… пузырек… пузатенький, — слабо произнес он.

Яня кинулся во вторую комнату, открыл шкаф и, не разбираясь, какой пузатенький, какой не пузатенький, захватил все пузырьки и поднес их Николаю Кораблеву. Тот глазами показал на один и, чуть приподняв руку, зашевелил пальцами.

Яня спросил:

— Пять? Нет. Десять? Нет. Пятнадцать? Ага! Понимаю, — и, накапав в стакан пятнадцать капель, разбавив водой, он вылил в рот больного, после чего облегченно вздохнул: — Здоровьица вам большого, Николай Степанрвич!

Через несколько минут Николай Кораблев попросил:

— Поднимите меня. Помогите еще, — пройдусь. Вот так, — и, пройдясь по комнате несколько раз, он отряхнулся и с силой произнес, как бы кому-то грозя: — Не надо. Не надо. Это не надо, — выпрямился и сел на стул. — Ну что, Яков Иванович, не опоздал?

— Пока нет еще, Николай Степанович, но все на ниточке. Генерал приказал — вечеринка завтра. И еще приказал, — Яня нагнулся и прошептал на ухо: — Фельдмаршала живьем. Я бегу туда. Как только вот быть с вами? Может, Петра Макаровича оставить, пускай понянчится?

— Нет. Я уже здоров. Такое со мной бывает… по ночам. А теперь почему-то днем. Ничего. Все прошло. Ступайте. Передайте. Все будет сделано. Девушек доставьте под Бобруйск. Я в четыре вечера буду один на машине. Вечеринка состоится здесь, в школе. Сигнал в пять утра. Имейте в виду, охрана будет немалая.

— Тогда, может быть, затемно сигнал?

— Нет. Только к пяти все перепьются: и гости и охрана. Да и настороженность к этому часу всегда ослабевает.

— Хорошо, — и Яня посоветовал: — Вы только это не надо — падать. Не то все провалим. Возьмите уж себя в руки.

— Возьму. Возьму, — улыбаясь, ответил Николай Кораблев, провожая глазами Яню, одновременно думая: «И зачем такая вечеринка понадобилась Громадину? Не могу понять».

Девушки, разодетые в красочные белорусские платья, прибыли в Бобер к восьми вечера, разместились в отдельном классе школы, из которого к этому времени парты были выброшены и на их место поставлены кровати с перинами, подушками, одеялами, простынями. Руководила девушками Настя Пронина — дочь вдовы Варвары, нареченная Петра Хропова, о которой он постоянно тосковал. Она окончила десятилетку, неплохо знала немецкий язык и отличалась решительностью, дерзостью и подчас свирепостью, хотя у нее были упругие девичьи губы, голубые, с поволокой, ласковые глаза, голос грудной, певучий. Да и все остальные девушки были, как о них сказал генерал: «Самые красивые. Самые отчаянные. Других таких на свете нет».

Из их среды какой-то особой красотой выделялась Маша Ярцева — студентка третьего курса медицинского института, стройная, быстрая на ногу, с серыми, большими, всегда светящимися внутренней, зовущей лаской глазами.

Несмотря на то, что каждая из девушек уже совершила не одну дерзкую диверсию, не раз проникала в тыл врага, несмотря на все это, они, попав сюда, в эту школу, к которой то и дело подъезжали коляски, соскакивали верховые или, обильно пыля, останавливались автомашины, а те, кого доставляли коляски, кони, автомобили, шли наверх, в кабинет Шрейдера, и там (это было слышно) стучали каблуками, — девушки здесь, в классе, скисли и перепугались. Тогда Николай Кораблев вызвал к себе в комнату Настю Пронину и на русском языке тихо сказал: