Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Разве я плохо говорю о фюрере? О нем, о фюрере, будут писать тома. Эшелоны книг появятся о нашем фюрере. Кто такой наш фюрер? Русские сказали: «Фюрер так же похож на Наполеона, как котенок на льва». Но… — Николай Кораблев дрогнул, подумав: «Неужели девушкам придется пачкать руки о всю эту дрянь?! Ведь Яня должен прибыть», — и чуть не вскрикнул: на пороге, держа наготове автомат, стоял Яня Резанов, а по бокам — партизаны, поблескивая златоустинскими ножами.

В нижнем этаже школы кучился запах колбас, вин, табака — все это перемешивалось и, казалось, навсегда осело на подоконниках, стенах, потолке. От тошнотворно-кислого запаха некуда было деться, и Николай Кораблев приказал открыть окна. Но и оттуда хлынула волна зловония: под окнами, у парадного крыльца, близ дороги — всюду валялись трупы солдат… а над всем этим сияло выплывшее из-за бора солнце.

На душе у Николая Кораблева творилось что-то муторное. До этого часа он не думал, хорошо или плохо то, что делает он вместе с Сиволобовым, Яней Резановым и девушками: он заранее знал, что тот, кто дал это задание, в своих стремлениях не руководствуется корыстными целями, и сам при выполнении этого задания не пачкал своей душевной чистоты. Он выполнял все продуманно, цепляясь иногда за мелочи, превращая их в большое, понимая, что все это нужно, необходимо, диктуется войной и теми соображениями, которые таил про себя генерал Громадин. И вот задание выполнено. Выполнено оно блестяще… и, однако, все это не радовало его, как радовало бы на заводе. Там при выполнении того или иного задания он обычно, несмотря на тяжелую усталость, расправлял плечи и, поблескивая карими глазами, произносил:

— Вот мы какие!

Тут он этих слов произнести не мог.

— Зачем? Зачем все это? — шептал он, глядя на трупы, на стол, обезображенный пьяными руками. — Зачем? Зачем все это честному человеку? — и тут же вспоминал то, что видел за эти годы: десятки тысяч убитых на поле брани; овраги, заваленные убитыми женщинами, детьми; разрушенные, превращенные в пепел города, села; вытоптанные нивы; заросшие сорняками поля; деревянный городок, переполненный жителями Бобра. Пятьдесят, шестьдесят миллионов людей погибнут в эту войну, десятки тысяч городов и сел будут уничтожены, будут разрушены фабрики, заводы, то, что столетиями строил трудовой люд. И зачем, зачем все это простому честному человеку?

Конечно, его кто-нибудь мог бы в эту минуту упрекнуть: «Что ж, тебя не радует надвигающаяся победа?» И он на это ответил бы: «Нет. Радует: наша победа несет миру счастье. Если бы не мы, то народы были бы сброшены в пропасть. Знаю, что единственный пока на земле социальный строй содержит в себе мир для всего мира, — это наш строй. Знаю и то, что к жестокости нас понудили вот эти фогели, раушенбахи, шрейдеры, гитлеры, — он подошел к трупам и ногой пошевелил Фогеля, который лежал, свернувшись клубочком, точно стесняясь показать красное пятно на белоснежной рубашке. — Вот он, с пеленок обученный империалистической хватке: внешне — ангел, благороден, внутренне — война — профессия. Акула… А этот вот — выродок, — и Николай Кораблев ногой поправил выкинутую вперед руку молодого Шрейдера. — Глупый. Но клоп. А этот Раушенбах. Широкая пасть… кажется, у него и сейчас скрипит нижняя челюсть. Когда их всех вот так во всем мире сложит трудовой люд, тогда наступит мир во всем мире. Все это я знаю, во все это я верю», — он хотел было еще что-то сказать, но в эту минуту с улицы послышалось характерное шарканье солдатских подошв о каменную мостовую, и он кинулся к окну.

Спавшие в тени, на противоположной стороне улицы, партизаны повскакали, послышалась команда «смирно»: со стороны на площадку перед школой высыпала новая группа партизан, идущих за Громадиным и начальником штаба Иголкиным.

— Ба! Генерал! Товарищи, генерал! — закричал Николай Кораблев и пошел к выходу.

За ним кинулись девушки, Сиволобов, Яня Резанов, и вот они уже все на парадном крыльце, радостные, смеющиеся, а девушки, в разноцветных костюмах, освещенные утренним молодым солнцем, расцвели, как маки.

Громадин, прежде чем вступить в Бобер, рассредоточил партизан по заранее намеченным болотам, лесам, оседлав дороги, ведущие из Бобруйска, Витебска в столицу Белоруссии — Минск. Это, по сути дела, была вторая, своеобразная, рассыпанная линия фронта, только не перед лицом врага, а у него в тылу. Такая линия фронта была тщательно разработана с Уваровым и одобрена генеральным штабом.

Рассредоточив партизан, Громадин с небольшой группой бойцов, с теми, на кого он надеялся, как на себя, вошел в Бобер, и вот он уже пожимает руки девушкам, выкрикивая:

— Ты у меня, Настенька, чудо! Ну, ей-же-ей, чудо! Нет! Лазоревое утро. Вот кто ты у меня! И ты, Машенька, не завидуй: ты у меня тоже лазоревое утро. И все вы у меня, мои хорошие, лазоревое утро! — Затем, поздоровавшись с Николаем Кораблевым, Яней Резановым и Сиволобовым, он снова обратился к девушкам, гремя басом: — А ну, кажите! Кажите дела рук своих!

В нижнем этаже школы все так же кучился тошнотворно-кислый запах, посредине класса стоял длинный стол, заваленный объедками, опрокинутыми бутылками с вином. На полу, особенно около стульев, запеклась кровь, а в углу, стянутые сюда как попало, лежали трупы.

Глянув на стол, Громадин поморщился и словно про себя сказал:

— А-яй, сколько добра пропало! — но тут же, увидав кровь, трупы, свел брови к переносице, и по его лицу пробежала печаль.

Николай Кораблев подумал: «Ага! И на него это действует отвратно», но Громадин встряхнулся, воскликнул:

— Вот так спектакль! Фраушек бы сюда притащить и показать: посмотрите на завоевателей. Вишь, что завоевали. А зачем вы их тут держите, Яков Иванович?

— Для показу оставили, товарищ генерал.

— Экая невидаль! В канаву их. Земля-то не примет: земля — она существо благородное. Так ведь?

— Известно: чистосердечное существо земля, — подтвердил Яня.

— Так в канаве им и место. Канава на то и вырыта, чтобы в нее всякую пакость сбрасывать. Пригласи-ка, Яков Иванович, нескольких партизан и выкиньте эту дрянь отсюда. Ах! Ах! А ведь здесь… — он посмотрел на раздвинутые перегородки, — а ведь здесь наши ребята учились… а теперь, вишь что, — генерал отмахнулся, будто отталкиваясь от стены, и вошел в класс, где стояли кровати. Здесь было чистенько, прибрано. Громадин присел на стул, посмотрел на девушек и, любуясь ими, заговорил: — Спасибо! Большущее спасибо вам, красавицы мои! И вам спасибо, Николай Степанович. И тебе, Яня. А где же твой дружок — Сиволобов, герой? Э-э-э! Чего там за спины прячешься? Подойди, подойди. Посмотрю на тебя. Вот ты какой тут стал. Ну, здравствуй! — и протянул тому руку.