Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Вы говорите так, как будто все уже сделано и осталось только суммировать, — сказал Николай Кораблев, одновременно радуясь тому, как метко Татьяна сказала о гитлеровцах.

— А оно так — все сделано… ну, возможно — и непременно — появятся кое-какие отклонения, новые детали. Это уже целиком зависит от нас, исполнителей. Например, трудно будет сначала разобраться в «слоеном пироге». Да, кстати, о пироге заговорил — чайку захотелось.

— Я сейчас, — Николай Кораблев вскочил со стула, кинулся в свою комнату, включил чайник и снова появился, готовый слушать Громадина.

И не успел он хорошенько усесться на стуле, как из соседней комнаты послышался голос того самого диктора, который вот уже второй год передавал сводку Советского информационного бюро:

«23 июня северо-западней и юго-восточней города Витебска наши войска, при поддержке массированных ударов артиллерии и авиации, перешли в наступление против немецко-фашистских войск… прорвали сильно укрепленную оборону противника протяжением на 30 километров по фронту и продвинулись в глубину от 12 до 15 километров, заняв при этом более 100 населенных пунктов… наши войска перерезали железную дорогу Витебск — Орша».

Диктор говорил, то захлебываясь, то смолкая, то снова выкрикивая громко и мощно.

— Слыхали? — произнес Громадин, когда оборвалась сводка, и тут же: — Но откуда это?

Николай Кораблев, пока слышались отрывки, весь был сосредоточен на сводке, но тут, когда генерал спросил: «Откуда это?», он весь, как кумач, вспыхнул, ринулся в соседнюю комнату, затем вернулся, неся в руках электрический чайник, смущенно говоря:

— Не тог чайник включил… вместо чаю, угостил вон чем.

— Из этого чайника? — Громадин взял чайник, посмотрел внутрь, затем на Николая Кораблева, на Иголкина и снова в чайник. — Неправда! Эта штука говорить не может.

— Эта может, а вот эта не может, — и Николай Кораблев принес другой чайник, очень похожий на первый, наполненный водой. — Я спутал: вместо этого, включил вот этот, — и он тут же включил первый чайник… но из чайника «полилась» музыка.

— Ты-ы гляди! — удивленно протянул Громадин. — Сам состряпал?

— Сам.

— Подари мне.

— Дарю, генерал!

— Спасибо. Ну, теперь понятно, почему я приказал организовать тут такую резню?

— Еще не совсем.

— Мы с партизанами разместились в разных «квартирах» тихо, незаметно.

— Да. Но то понятно, — а почему здесь с ножами? Ведь можно было бы просто перестрелять всех…

— Надо было все это сделать тихо, чтобы враг думал: Бобер — их Бобер… а выходит: Бобер — наш Бобер. Это, во-первых, а, во-вторых, пусть мерзавцы всего света знают, что если еще раз полезут, то у нас их будут бить не только мужчины, но и женщины, девушки, даже дети. Машенька-то все-таки рванула ножичком Фогеля. Вы условились — не надо, партизаны прирежут, а она — сама: раз — и нет Фогеля, — Громадин о чем-то долго думал, затем осмотрелся и, убедившись в том, что в комнате их только трое, сказал: — Ну, товарищи, сегодня рвем рельсы.

— Как? — откликнулся Николай Кораблев. — Вы ведь недавно рвали!

— Но мы тогда зарока не давали, — загадочно промолвил Громадин.

— Не понимаю вас.

Генерал снова подумал и произнес:

— Получен приказ из центрального штаба — объявить по всей Белоруссии рельсовую войну. Сегодня в ночь такая война будет объявлена, и всюду полетят рельсы, мосты, а вы вот, Николай Степанович, попробуйте догадаться, почему именно ныне дал такой приказ Уваров?

— Догадываюсь: сводку-то Информбюро вместе слушали.

— Точно. И теперь гитлеровцам бежать только по шоссе. Представляете, какая паника будет. Ну, давайте-ка посмотрим ваших пленников, — и Громадин снова чему-то загадочно улыбнулся и даже тихо рассмеялся.

Наверху, в обширном кабинете, по разным углам сидели граф Орлов-Денисов, Бенда и фельдмаршал Шрейдер. После попойки, бессонной ночи и того, что они видели, все трое находились в том состоянии, когда человеку «все равно». И, однако, как только русские вошли в кабинет, они, кроме фельдмаршала, встали, низко поклонились. Увидав Николая Кораблева, Бенда удивленно воскликнул:

— Карл! Вы?.. Вы живой?

— А почему мы так? — граф скосил глаза на связанные руки. — А вы не так?

Николай Кораблев, о чем-то думая, почти не слышал их, а Громадин сказал:

— Ишь, знакомство какое… теплое, — и добавил, обращаясь к адъютанту: — Прикажите-ка этих двоих перевести в другую комнату, а фельдмаршалу освободите руки. Зачем связали поросенка?

— Ступайте, господа, в ту комнату, — произнес Николай Кораблев, обращаясь к Бенда и графу.

Те, один за другим, как гуси, потянулись в соседнюю комнату. На пороге граф повернулся, опять удивленно посмотрел на Николая Кораблева и с затаенной завистью вымолвил:

— А вы, Карл, оказывается, прекрасно говорите по-русски.

— Мой родной язык, граф! — намеренно резко, чтобы устранить панибратство, кинул Николай Кораблев и присел у стола.

Адъютант тем временем развязал руки фельдмаршалу. Тот их потер, особенно долго в пухленьких запястьях, и, презрительно глянув на всех, уставился в окно.

— Пусть малость покуражится. Иначе нельзя: фельдмаршал. Экая гора из каши. Николай Степанович, давайте-ка с вами потолкуем. Печальную весть привез я вам.

— Что? С Татьяной Яковлевной? — Николай Кораблев привскочил со стула и, бледнея, опустился.

— Да что вы? — генерал заторопился. — Она «жива, здорова и люблю тебя». Вон какая у вас любовь! А весть, какую хотел вам передать… Генерал Михеев три дня тому назад погиб: снарядом его разорвало.

— Командир Пятой дивизии?

— Да. Орловской.

— Я был у него… еще перед Орлом… в Орле мы с ним расстались: вместе с Сиволобовым и Ермолаем Агаповым отправились в село Ливны… и вот где оказался я, — как бы вспоминая, говорил Николай Кораблев.

— Слыхал: в атаку с Сиволобовым ходили?

— Какая там атака! Часов пять в болоте сидели: гитлеровцы били из артиллерии… Жаль! Чудесный человек был Михеев!

Они несколько минут молчали. Затем Громадин, усмехаясь, кивнул на фельдмаршала:

— Индюк перья укладывает. Пожалуй, можно начинать. Хотя пускай еще малость покуражится. Да, — точно спохватываясь, заговорил он: — Вас ведь надо поздравить, Николай Степанович. Вы уже полковник: сам Сталин утвердил.

Николай Кораблев удивленно произнес:

— Воин я плохой. Но воля Сталина — закон для меня.

— Сталин, братец ты мой, плохому воину полковника не даст. И еще: назначены вы, то есть я вас назначаю, комиссаром партизанского соединения.

— А Гуторин?

— Гуторин? — Громадин опять загадочно улыбнулся.

Николай Кораблев рискнул задать вопрос:

— Вы, товарищ генерал, чему-то загадочно улыбаетесь?