Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Душа-то у них хорошая, но ворчат.

— Что так?

— Да ведь Пинские болота — крепость неприступная: больше двух лет укрепляли ее, а тут еще генерал Громадин свою оборону организовал, и теперь туда чужой воробей не пролетит. И настроение такое: «Зачем, дескать, нам оттуда выбираться? Сиди и жди — пускай сунется немец».

— И все такие?

— Ну, нет! Малая толика. Большинство — народ боевой. Здорово поработали среди партизан, да и в народе Гуторин и Уваров. Только ведь малая толика — она вроде паршивой овцы в стаде.

— Вот и давайте эту паршивую овцу вычищать.

— Вы приглядитесь к фотокорреспонденту газеты… какой-то он вроде гольца — есть такая маленькая рыбешка, в руки не дается, — скользит, вывертывается.

— Что вы, Петр Макарович! Я его знаю, видал, беседовал. Это вы про Зеленого?

— Да. Зеленый. Русская фамилия — Зеленов, а этот почему-то Зеленый… вроде огурец.

— Вы выдумываете, — намеренно подковырнул Николай Кораблев.

— Я ведь, Николай Степанович, вроде на улице живу. А с улицы, когда смотришь в окна дома, лучше видать, особо ночью, при огне.

— Знаете что, Петр Макарович. Подозрение — явление болезненное, как лишай: лишай вовремя не помажь — он, знаете, как разрастается! Нам это не надо: требуется здраво смотреть на людей. Конечно, не все герои, не все готовы умереть за родину.

— А теперь вы лишай на меня повернули, — со скрытым раздражением сказал Сиволобов. — Я вам от души: присмотритесь, мол, а вы — про лишаи.

— Ну, ну! Без обиды, товарищ адъютант.

— Слушаюсь, товарищ полковник.

— И я слушаюсь, товарищ адъютант. А теперь ступайте к начштабу, доложите, что вы мой адъютант, и вас переоденут.

Как только Сиволобов вышел, Николай Кораблев ярко представил себе фигуру Зеленого. Это был человек выше среднего роста, лет под тридцать, стройный, даже красивый: у него правильные черты лица, лоб высокий и белый, на лоб спадают непослушные волосы. Все в его лице казалось красивым, и, однако, оно не привлекало, не тянуло к себе: что-то выпирало в нем деланое. И тут же Николай Кораблев вспомнил вот что: Зеленый никогда не уходил из блиндажа Громадина, как другие: козыряет, круто повернется, стукнет каблуками — и пошел. Этот всегда, держа фуражку на согнутой руке, пятился задом и только у двери делал крутой поворот. Но Громадину это нравилось.

— Вот как вымуштровали фотографа! — восхищенно говорил он и с сожалением добавлял: — Одна только у него поганая черточка есть — шьется с обиженными. Кадры свои подбирает, что ли? На кой чорт ему? Не пойму. Меня, что ль, хочет спихнуть? И вроде как будто передо мной тянется. Натура, что ль, такая, Николай Степанович?

Николай Кораблев тогда же ответил:

— Бывают такие натуры, но обычно из тех, кто твердой почвы под собой не чувствует. Из них иногда выходят своеобразные растиньяки.

— Это кто, извиняюсь, растиньяки?

— У Бальзака есть такой герой: будучи студентом, он мечтал по-революционному обновить мир, а став взрослым, сделался самым ярым реакционером: добился министерского портфеля, причем добивался всеми подлыми приемами, какие существуют на земле.

— Ну! У нас-то таких быть не может, — грубовато возразил Громадин.

— Как сказать! В массе своей наша молодежь самая передовая в мире, но отдельные экземпляры есть такие — прямо закачаешься.

— А кому они нужны?

— А вам! Нравится ведь, когда Зеленый пятится? Льстит. А лесть может умного человека в бараний рог согнуть.

— Эх! Верно! Льстит мне. Ну, я его в следующий раз изругаю.

— Зачем же? Посмейтесь. Смех — страшный кнут: иногда человека напополам перерезает. Причем имейте в виду: при таких фруктах нельзя говорить откровенно о людях, особенно плохое: они все разносят, как заразу. Сам, конечно, разносить не будет. Он кому-нибудь сие вотрет, удивленно поддерживая клевету в таком тоне: «Говорят. Я не верю. Но говорят». А когда удар наносится тому, о ком он в таких тонах распространяет клевету, то немедленно превращается в Ивана, не помнящего родства, вернее в ту самую свинью, которая с удовольствием хватает зубами дермо, несется по улице и кричит: «Глядите! Глядите, что я нашла!»

— Так его надо немедленно убрать от нас, — сурово произнес Громадин и хотел было уже что-то записать, но Николай Кораблев возразил:

— За что же вы его уберете?

— Просто не нравится он мне.

— Ну, это не доводы, товарищ генерал. А потом я вам не понравлюсь, потом другой, третий. Этак вы всех уберете. Факты нужны. Воспитание нужно. А Зеленый от вас еще и не зависим — он прислан редакцией: назавтра может переправиться к вашему соседу и там такую грязь на вас выльет, что до гробовой доски очищаться будете и не очиститесь.

— А что? Что про меня можно сказать?

— Такие найдут, что́. Знаете, есть русская поговорка: «Хорошая славушка на печке лежит, а худая — по России бежит». Худая славушка всех обежит, и люди, не знающие вас, будут думать — запятнанный.

— Да-а, — задумчиво протянул Громадин, барабаня пальцами по столу. — Это страшные экземпляры. Особенно страшные они в нашей среде: мы — народ честный, откровенный, людям верим, а тут — гнус такой.

«Гнус. Гнус… — подумал и сейчас Николай Кораблев, вспомнив все это и слова Сиволобова. — Петр Макарович — человек честной души: не сболтнет. И что я буду делать? Ведь около ста тысяч партизан только под командованием Громадина!»

Рассадив по кабинетам фон Шрейдера, Бенда, графа Орлова-Денисова, а за их спинами полковника Киша, Настю и Пикулева, Иголкин и Николай Кораблев спешно занялись обороной Бобра. А тут, в кабинетах, приостановившись было на несколько часов, снова закрутилась машина: отовсюду посыпались звонки — из Минска, Бобруйска, Могилева, Витебска, из малых и больших городов, сел и деревень. Сидящие у аппаратов отвечали одно и то же:

— Все спокойно. Попортилась станция, потому и молчали. Исправили, но не все: работают только три телефона. Нет ли партизан? А как же! Есть. Только далеко от нас. Путь свободен? Свободен. Кто говорит? Фон Шрейдер. Голос? Что ж, вы мой голос на пластинку, что ль, собираетесь записывать? Голос! — и фельдмаршал даже сердился, когда кто-нибудь сомневался в его голосе.

А как только неугомонный поток телефонных звонков оборвался, в кабинетах начались интересные разговоры. Первым заговорил фон Шрейдер. Он долго, внимательно и бесцеремонно всматривался в Киша, мельком кидая взгляд на его руку, в которой тот держал пистолет.

— Безобразие! Вы ведь не русский.

— А что в этом безобразного?

— Принуждаете меня изменять родине.

— У вас, как я давно убедился, родины нет: ее вытеснили замки, фабрики, заводы, марки, золото.

— А у русских? Ну вот у этого крохотного генерала с басом?

— У них есть родина, доказательством чего служит даже то, что вот вы сидите здесь.