Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Есть чему… Видите ли, Гуторин, когда я ему передал содержание беседы с Уваровым в Москве, занялся выполнением задачи, поставленной перед нами: приблизить население к нам и нас к нему, превратив таким образом партизанское движение во всеобщее народное движение, что явится животворящим источником борьбы с врагом. И недавно, только позавчера, такое случилось: живет в Белоруссии один мастер… ну, из мозаики творит прекрасные вещи — столы, шкатулки и прочее. Гитлеровцы узнали о нем, год тому назад нагрянули и предложили сделать стол для Гитлера, на крышке которого разрисовать: «Великому воину, победителю мира, от белорусского народа». Что тут будешь делать, раз враг прихватил? А мастер-то связался с Гуториным, тот ему сказал: «Делай. Только когда готово будет, заранее сообщи нам». Ну, стол приготовил мастер, сообщил Гуторину о том, что в такой-то день и час приедет комиссия во главе с генералом принимать «подарок». И представьте, — Громадин захохотал, — представьте, генерал во главе комиссии явился, вошел в хату… и вот — с печки, с полатей, из-под скамеек — отовсюду вываливаются партизаны с автоматами… и на самолет — стол, генерала, комиссию… А вскоре самолет приземлился — во Внукове, под Москвой.

Тут захохотал не только Иголкин, но и Николай Кораблев.

Громадин, оборвав свой гремящий бас, добавил:

— А теперь Гуторин — командир партизанского соединения в Пинских болотах… Ну, за дело. Почему вы, Николай Степанович, не одного, как я просил, а троих оставили в живых?

— Почему? Даже трудно сказать. Один — бывший русский, другой — бывший француз. Их обоих тут эти «наци» затыркали, как говорят у нас в Поволжье. Не думаю, чтобы у них была какая-то симпатия к фашистам… и поэтому оставил их, товарищ генерал, — Николай Кораблев тепло улыбнулся.

— Угу, — подхватил Громадин. — Что ж, надо и их пристроить, что ль. Давайте-ка графчика сюда. Кем он здесь был?

— Бургомистром.

— Ах, хорошо! — воскликнул Громадин. — А тот, француз?

— Комендант города.

— Да как же это они француза назначили? Значит, какую-то большую пакость сделал. Знаете, Николай Степанович, мы о людях ведь судим по-разному: у нас в Союзе, если человек сделает полезное обществу, мы его хвалим, превозносим. А фашисты о людях судят по-другому. Например, как у них принимают в партию. «Воровать будешь?» — спрашивают. «Буду». — «Грабить будешь?» — «Буду». — «Убивать будешь?» — «Буду». — «Ну, тогда иди в партию».

В кабинет ввели графа. Войдя, он опустил на грудь огромную лысеющую голову и с дрожью проговорил:

— Вот… тогда сбежал, ныне опять встретился. Больше двадцати пяти лет, четверть века — шутка.

— Не через Крым ли бежал, граф? — осведомился Громадин.

— Совершенно верно… через Крым… товарищ… генерал.

— Для вас «господин». Так мы старые знакомые: я вас провожал снарядами.

— Рад, господин генерал.

— Чему? Снарядами-то провожал? — и Громадин грохнул своим басом так, что граф пошатнулся, а фельдмаршал встревоженно посмотрел во все стороны, отыскивая обладателя такого голоса.

— Да вы садитесь, граф, — предложил Николай Кораблев.

— Да. Да. Садитесь, граф. А он, — Громадин кивнул на Николая Кораблева, — оказывается, у вас дочку сватал? Чуть-чуть не породнились?

Граф глупо мигнул, боднул большой головой:

— «Язык мой — враг мой» — великая русская поговорка.

— Ну что же вы от нас хотите, граф? — задал вопрос Громадин, сдерживая хохот.

— Я? Разрешите сказать? Отпустите меня. Я хочу жить. А жить мне осталось недолго: я стар, наг, бос.

— Ну, относительно двух вторых мы не поверим: вы уже, наверное, нахватали тут, на земле, где родились великие русские поговорки.

— По сравнению с тем… — начал было граф, склоняя голову набок.

— Хотите сказать, по сравнению с тем, что награбили вот эти? — перебивая его, указывая на фельдмаршала, сказал Громадин и посуровел, встал, прошелся, твердо ступая на ковер. — Сволочи! Уже потеряли понятие, что грабить — вообще позор… а только: «По сравнению с тем-то и тем-то». Хорошо, граф! — он круто повернулся. — Мы даруем вам жизнь, но это надо заработать.

— Заработать? Что я могу? Я бухгалтер.

— Что ж в этом плохого? У нас в стране и эта профессия высоко ценится. Но вы еще и бургомистр?

Николай Кораблев и Иголкин недоуменно посмотрели на Громадина, не понимая, что же он хочет делать с графом.

— И останетесь пока бургомистром, — произнес Громадин. — Сядете в свой кабинет, а если вам откуда-нибудь позвонят, будете отвечать, что все телефоны, кроме вот этого и коменданта, не работают. Вы за телефоном, а за вашей спиной — наш человек. В случае чего, он вам пульку в затылок, простите за грубость. Но это откровенно. Согласны?

— На все!

— Тогда идите к себе в кабинет.

— А меня по дороге никто?.. — граф указательным пальцем правой руки задергал так, как бы спуская курок.

— Вас проводят. Хотите, девушка проводит? Какая вам больше понравилась? Николай Степанович, какая ему больше понравилась?

— Машенька.

— А-а-а! Огонь девушка: вон как Фогеля рванула.

Граф вспыхнул, пролепетал:

— «Седина в бороду, а бес в ребро», — опять великая русская поговорка.

— Поговорка хорошая.

— А как они, партизаны, быстро… ножами. Чирк-чирк — и нет кавалера.

— Чего же канителиться! — убийственно спокойно произнес Громадин и махнул рукой. — Давайте француза.

Бенда, как только вошел, глянул на генерала и, не отрывая от него взгляда, сразу весь преобразился: закивал, улыбаясь все шире и шире, весь вытягиваясь, все что-то стряхивая с левого рукава.

— Хорош! — сказал Громадин. — Лошадки такие есть: топчется в стойле, секунды не постоит тихо. Он кто, Николай Степанович, спросите: немец или француз?

— Француз. Чистокровный француз, — заявил Бенда. — Самый чистокровный. Всегда был французом и не люблю бошей. Они все такие, как Раушенбах. Вы, Карл, знаете. Подтвердите.

— О да! О да! — подтвердил Николай Кораблев, улыбаясь.

— А у меня, передайте генералу, и папа, и мама, и дедушка, и бабушка, и прадедушка, и прабабушка, и прапрадедушка, и прапрабабушка…

— Одним словом, до двенадцатого колена все французы? — перебил его Николай Кораблев.

— Точно! Точно, Карл. А вы… — он игриво погрозил пальцем. — Вы — сатана. Я всегда это говорил шефу Шрейдеру. Простите меня.

— Прощаю. Вас спрашивает генерал, что вы хотите: расстрел, или виселицу, или отдать вас партизанам? Выбирайте.

Бенда остановился, как конь на всем скаку, чтобы сбросить седока.

— Ни то, ни другое, ни третье, — выпалил он, весь изгибаясь. — Вы что, Карл, спасли меня для того, чтобы теперь казнить?

— Это зависит от вас, говорил генерал. И еще он говорил, что вы, конечно, француз, но в вас есть какая-то доля крови кролика.