Александр Апасов - Разгуляй

— И твоих гостей? — ввернул он.

— И гостей.

— Ну ладно, иди занимай столик. Я сейчас приду.

В мире отвлеченных категорий понятие беспредельности — общеупотребительное и ходовое. Для философа или математика беспредельность, наверное, так же элементарна, как для ученика средней школы таблица умножения. Но в реальном мире любую умозрительность всегда хочется соотнести с чем-нибудь конкретным. Я не философ и не математик. И живу не в заоблачных высотах, а на грешной, ой какой грешной земле. А потому с понятием беспредельности всегда возникают у меня какие-то неувязки: то оно заволакивается туманом, то проясняется. Было время, когда даже любовь представлялась мне этакой отвлеченностью, чуждой всего реального. Однако после всех своих романтических воспарений я каждый раз спотыкался все на той же знакомой и грешной земле… И в конце концов, после многих весьма чувствительных синяков и ушибов, пришел к окончательному выводу, что любовь — категория вовсе не отвлеченная, а самая что ни на есть земная и реальная, а стало быть, и она, как и всё на нашей грешной земле, имеет свои пределы…

А вот в Киеве случилось так, что мой многотрудный жизненный опыт снова пошатнулся в сторону отвлеченности. Но самым досадным в моем новом открытии было то, что в данном случае беспредельность касалась человеческой подлости… Споткнулся я, как говорится, на ровном месте.

После ухода Зои и плотного завтрака с Федей Крохиным я вроде бы пообмяк в своих тревогах, и острота пиковой ситуации маленько притупилась. Собственно, ничего особенного и не произошло: угрозу горничной о выселении я всерьез не принимал, а Федина просьба о выступлении по телевидению растворилась сама по себе в нашем обильном завтраке. Расстались мы при максимуме взаимопонимания. Иначе говоря, всего того, что на следующий день вылилось в грозный обвинительный акт, я совершенно не ожидал и не предполагал накануне.

Единственное, отчего еще свербило на душе, это отношения с Зоей. Прощаясь, мы ни о чем конкретно не договорились, я пообещал позвонить ей, как только узнаю, зачем спрашивал меня Крохин. Но звонить не хотелось, потому что так или иначе телефонный разговор должен был бы неминуемо завершиться встречей — и опять бы пришлось изворачиваться и ловчить. Но и не объясниться было тоже неудобно… И я позвонил ей, сказав, что, к сожалению (зачем-то дурацки ввернул я), не смогу встретиться сегодня с ней из-за того срочного дела, с которым приходил Крохин. Довод был вполне убедительный, но Зоя все-таки попросила, чтобы я позвонил, как только освобожусь, — в любое время, хоть ночью. Я, конечно, обязательно (опять предательски вырвалось ненужное, обнадеживающее слово) обещал позвонить… Так на целый день я облегчил себе жизнь.

И тут же, перезвонив Миле, попросил ее о встрече по очень срочному делу. Она догадалась, что я в чем-то запутался, и сказала, что «скорая помощь» может быть оказана не раньше четырех-пяти часов, потому что сейчас у них начинается совещание.

После тревожной ночи и обильного завтрака меня клонило ко сну, и я уже опустился было на убранную в мое отсутствие постель, как вдруг вспомнил про ненаписанные рецензии на «Варшавскую мелодию». Поборов леность, я с трудом выдавил из себя две крохотные заметки и отправился в газеты сдавать вчерашний материал и эти фитюльки… С чувством исполненного долга вернулся я без четверти четыре в гостиницу и встретил здесь чем-то озадаченного Крохина. Он избегал открытого взгляда и как-то без всякого энтузиазма принял мое сообщение, что после завтрака я сделал два материала и даже сдал их, причем один идет в завтрашний номер. Федя что-то невнятно прошепелявил, а я, чувствуя, что он не разделяет моей радости, поспешил к себе. Меня нисколько не насторожила чопорность горничной, подавшей мне ключ, — я уже и думать забыл об утреннем инциденте.

Попробовал позвонить Миле, но телефон не отвечал, — значит, совещание еще не закончилось. Прошелся по комнате, прилег на кровать и уже было задремал, как раздался телефонный звонок. Взглянул на часы: ровно четыре. «Поднимать или нет? — мелькнула мысль. — Вдруг это Зоя… Ну что ж, скажу, что забежал на минутку и снова убегаю…» Взял трубку и нарочито измененным голосом произнес:

— Я слушаю......

— Это для конспирации, я на нелегальном положении......

— Потом все скажу......

— А долго вы будете заседать?......

— Нет, лучше не звони......

— Ну и что? Я буду звонить тебе с интервалом в пятнадцать минут. А ты подгадывай свое исчезновение к пятнадцатиминутной паузе: ровно, пятнадцать минут, полчаса, без четверти. Все очень просто......

— Ну салют! Через полчасика начну названивать.

И снова остался наедине с собой и с лукавой мыслью, что встречу с Зоей надо отложить до тех пор, пока не посоветуюсь с Милой и не приму окончательного решения. Я прилег на кровать и погрузился в свои размышления об «умненькой девочке Зое», с которой складывалось все не так, как должно было бы быть. Ну а как здесь, собственно, должно быть? Да никак… И ничего здесь не будет. И нечего пытать совесть. Все тут яснее ясного: залетел в своих словесных воспарениях и девчонке закружил голову. Сам-то уже приземлился, а она еще витает в облаках…

Это был исходный пункт моих размышлений, но дальше все начиналось сначала. Как же все-таки устроить эту необходимую и явно вынужденную посадку? Удобоприемлемого варианта я не находил и в своей безвыходности хватался за последнюю спасительную соломинку — лелеял надежду, что неразрешимый для меня вопрос прояснит своим добрым советом и участием верная Мила. Пятнадцатиминутный регламент размышлений завершался обычно именно этим выводом. И поэтому с хронометрической точностью названивал я до тех пор, пока в полшестого не услышал наконец голос Милы. Мы договорились, что минут через пятнадцать — двадцать я подойду к их институту.

Улица была совершенно безлюдной, и поэтому каждый появляющийся здесь человек невольно оказывался на виду. Однако две шеренги могучих кряжистых каштанов могли служить надежным укрытием. Я перешел на противоположную от института сторону и, спрятавшись за огромный ствол, занял наблюдательный пункт. Мила вышла под руку с Надей. Оглянувшись по сторонам и не заметив меня, они не спеша пошли по улице. А я, перебежав дорогу, тихонько подкрался к ним сзади и, резко обняв за плечи, прорычал:

— Здрра-а-вствуйте!