Александр Апасов - Разгуляй

Как выяснилось уже потом, по возвращении в Москву, и в наш-то отдел пропаганды Крохина перевели из редакционно-издательского за неуклюжую попытку «продвинуть» свой очередной сборник в курируемом им областном издательстве, в котором он тоже кому-то в чем-то «посодействовал». Словом, Федя в очередной раз погорел, и его пересадили подальше от соблазнительного сладкого пирога, но пересадили, как водится, с повышением…

И вот, поднимаясь к себе в номер, чтобы позвонить в редакцию насчет «воображаемого оппонента», я неожиданно столкнулся на лестнице с Федей Крохиным. На ходу поздравив его с назначением и прибытием в стольный град Киев, я хотел бежать дальше, но он, ссылаясь на какое-то неотложное дело, затащил меня к себе.

С первых же слов выяснилось, что неотложной была просьба организовать его выступление по телевидению.

— Да ты ведь только что приехал, — смеялся я, — у тебя еще и командировочные целы, и банкета по поводу своего назначения ты не давал. Зачем тебе выступление?

— Ну как зачем? — тоном застенчивого Альхена из «Двенадцати стульев» произнес Федя. — Все-таки приехал русский поэт, начальник отдела… Тут наша выставка и все такое прочее…

— Что-то в составе писательской делегации я не заметил имени великого русского поэта Феодора Крохина. Может, пропустили по рассеянности?

— Ладно, сделай, пожалуйста! Мне это сейчас очень кстати, и тебе зачтется как внеплановая работа.

— Посмотрим, посмотрим, — уклончиво ответил я, чтобы закончить разговор. — Только времени уже не осталось. Сегодня ведь шестой день Декады, и все оставшиеся передачи расписаны буквально по минутам.

— Пусть снимут что-нибудь…

— Ага, — засмеялся я. — Снимут академическую русскую хоровую капеллу и поставят русского неоклассика Крохина… По техническим причинам.

— Нет, ну в самом деле. Организуй как-нибудь там. В крайнем случае можно Сидорова подключить.

— Откуда — из Москвы?

— Почему? Он здесь, он со мной приехал.

— Ах, вона что! Приехал Сидоров?! Теперь уже не ты с ним, а он с тобой? Ну, верный оруженосец, высоко ты залетел!

— Ладно… А передачу ты все-таки пробей. Пусть они снимут что-нибудь. Или — во! Можно в последних известиях!

— Точно! Внимание, внимание! Дорогие телезрители, сообщаем последнее сенсационное событие Декады: сегодня в Киев свалился с Луны великий русский поэт Феодор Крохин в сопровождении непревзойденного маэстро и кавалера Глеба Сидорова! Им мы и предоставляем возможность замутить эфир…

— Нет, ну, серьезно. Сделай, пожалуйста. Пусть они снимут что-нибудь, а я выступлю и почитаю стишата…

— Ну и гусь же ты! — обозлился я на эту бесцеремонную напористость. — В таком качестве ты еще не проявлялся! — И чтобы закончить разговор, добавил примирительно: — Ладно, попробую, может, что и получится…

На этом мы и расстались… Вернувшись в ресторан, я рассказал своим сотрапезникам о Фединой просьбе. Олеся Васильевна, прежде работавшая у нас и хорошо знавшая Крохина, долго смеялась.

— Шутка ли, Федю в телевизор! Да его шевелюра и не поместится на экране…

— А ты поставь ему условие, — подхватил Миша, — остричься!

Мы еще немного побалаганили по поводу «великого русского поэта», а потом, отправившись на «Варшавскую мелодию», я и совсем забыл про Федю.

Приезд в Киев Сидорова — особенно после стычки с Шапиро — насторожил меня. Как-никак Сидоров был начальником главка, где я работал, а мои отношения с ним были довольно сложными еще со времени предыдущей выставки в Горьком. Кроме того, я не знал, что в связи с возвращением в Москву Тихонова начальник главка остается за него руководителем нашей группы и что он будет закрывать выставку.

Глеб Васильевич Сидоров слыл умным и многознающим специалистом; вежливым и корректным, но строгим и требовательным начальником. Это мнение было единодушным. Относительно его личных качеств такого единодушия не было. И не удивительно — коллектив в нашем главке по преимуществу женский. Оттого, должно быть, и шел такой разнобой — кому кто нравится… Одни считали Сидорова сухарем и занудой, другие же, наоборот, говорили о его обаятельности и остроумии (разумеется, при определенных обстоятельствах и когда это уместно), а сухость и строгость объясняли качествами, необходимыми в деле и даже импонирующими его мужским достоинствам. Все знали о его больном сердце и о пристрастии к спиртному, но и эта слабинка не могла служить серьезным упреком, потому что все, мол, не святые.

И лишь немногие из сотрудников резко неприязненно относились к Сидорову. Но эти немногие никогда не высказывали вслух своего мнения даже тем, кто не пылал к нему восторгами, потому что, видно, так уж изначально было заведено: обо всем, что делалось и говорилось в главке, Сидоров был хорошо осведомлен. Поэтому если и велись разговоры о начальнике, то либо восторженные, либо тихие — с глазу на глаз.

В прошлую нашу поездку в Горький, где проходила Всероссийская книжная ярмарка, Сидорова сопровождал верный его оруженосец Федя Крохин. Но их присутствие на ярмарке было обозначено приблизительно так же, как мое на киевской Декаде: утром они ненадолго появлялись на людях и тут же куда-то исчезали… В Горьком между Сидоровым и мною произошла очень непрезентабельная сцена, после которой наши отношения резко пошатнулись.

Покончив со своими журналистскими делами, я уезжал из Горького и устраивал прощальный ужин в гостиничном ресторане. Вокруг было много знакомых, потому что в тот раз в Горьком заодно с ярмаркой проходило еще несколько мероприятий, на которые съехались представители областных управлений. Мы сидели за столиком вчетвером, и я по очереди танцевал с Верой, Ирой и Аней. Я уезжал, а девушки оставались в Горьком еще на несколько дней — до закрытия ярмарки. Я, как обычно, уже бредил Москвой, и всем нам было и хорошо, и прощально… Когда оркестр ушел отдыхать, дверь в ресторан отворилась, и в зал вкатился, пыхтя и волоча за собой правую ногу, шарообразный Федя Крохин. Мы сидели в глубине зала, и Федя не сразу заметил нас. Проходя мимо столиков и явно разыскивая кого-то, он задерживался там, где сидели свои, опрокидывал стопку и после двух-трех фраз двигался дальше. Скоро мы смогли убедиться, что Федин путь лежал к нам. Мы дружно приветствовали «великого поэта — надежду не очень изящной российской словесности» и, кивнув на сиротливо стоявшую пустую бутылку, посетовали, что угостить его нечем. Но Крохин и не собирался пить, он сказал, что с него уже хватит… Впрочем, об этом он мог бы и не говорить: «дозы и препорции» недвусмысленно проступали на его вспотевшем, припухшем больше обычного лице.

Крохин отозвал в сторону Иру и стал что-то нашептывать ей. Ира сначала отнекивалась, а потом с раздражением бросила: «Ну ладно, ладно, после зайду» — и отошла от Феди, а он заковылял к выходу.