Александр Апасов - Разгуляй

— Вы меня не учите! — заерепенился Шапиро. — Я знаю свои полномочия. Где вы получаете зарплату, там должны и работать.

— Это примитивно-торгашеский подход, не имеющий ничего общего с журналистикой. Пресс-центр занимается объективным освещением всех мероприятий Декады, а не только выставки.

— Ах, вот как! — взвился Шапиро. — Теперь я понимаю, почему прекратились статьи. Вы ответите за это! — грозно заключил он.

— Может, вы заподозрите здесь что-нибудь еще похлестче и отстраните меня от работы в пресс-центре, а то и от журналистики вообще? — усмехнулся я.

— Да, именно это я и имею в виду… То есть не от журналистики, конечно. Это ваше личное дело. Но из пресс-центра я вас отзываю… Что вы делаете и где пропадаете, мне неизвестно. Ваших статей в газетах я не вижу, но ваше умышленное замораживание освещения выставки разгадал сразу. Поэтому как исполняющий обязанности руководителя я принимаю решение о переводе вас в рабочую группу. Завтра же приходите на выставку, садитесь здесь и пишите статьи в газеты.

— Думаю, здесь вы поторопились. По пресс-центру вы никаких решений принимать не можете, точно так же, как и требовать от меня отчетности.

— Хорошо, но скажите, что вы сделали за период вашей командировки? — зашел Шапиро с другого фланга.

— Я еще не подводил итогов, — тоже более спокойно ответил я, но тут же, вспомнив, что с Шапиро нужно держать ухо востро, вспылил: — А вообще, что это за допрос? Поймите наконец, что ваша попытка администрировать прессу более чем смешна… О нашем разговоре я завтра же доложу Тихонову. Полагаю, что от своих слов вы отказываться не будете.

Слушая мою отповедь, Шапиро съежился и вобрал голову в плечи, что делал всегда, когда чувствовал, что просчитался. Как только я упомянул Тихонова, глаза Шапиро испуганно забегали.

— Леонид Александрович, — вкрадчиво заговорил он, — вы не горячитесь, вы поймите меня правильно. Я не только не хочу упрекнуть вас в чем-нибудь, я даже вполне понимаю вас. Но и вы поймите меня. Завтра возвращается Тихонов, а статей в газетах после его отъезда совсем нет… Он с меня голову снимет.

— Ах, вы вот о чем? Я думал, вы за работу переживаете — и за свою, и за мою… Ну а если речь идет об отчете перед Тихоновым, то будьте спокойны: вы отчитывайтесь за выставку, а за прессу я сам отчитаюсь.

— Нет, вы поймите меня правильно, — засуетился Шапиро. — По состоянию здоровья я должен буду уехать из Киева — вы ведь знаете, в каком я нахожусь состоянии, — при этих словах все присутствовавшие на совещании разразились смехом, а Шапиро схватился за живот, лицо его приняло страдальческое выражение, и он пулей вылетел из комнаты. Взрыв смеха утроился…

— Ну вот, довел человека! — подлила масла в огонь Раечка.

Тема «шапировой болезни» была одним из самых веселых развлечений нашей киевской группы. И повод к нему дал сам Аркадий Семенович. Каждому человеку — и знакомому, и тому, кого он видел впервые, Шапиро тут же сообщал о своей изнурительной болезни. Свой недуг он живописал с ярчайшими подробностями, строя различные предположения, отчего бы это могло случиться. «Шапирова болезнь» стала для сотрудников выставки притчей во языцех, несмотря на то что все хорошо знали, как мучается он и каждый день звонит в Москву, прося себе замену…

— А кто же будет руководить выставкой? — сдерживая смех, спросила Люся Шумова, когда Шапиро снова появился в комнате.

— Послезавтра в Киев приезжает Крохин. Он, кстати, назначен начальником вашего отдела, Леонид Александрович. Вот пускай он руководит и выставкой, и вами, и прессой, — попытался съязвить Шапиро.

— Ну да! — невольно вырвалось у меня. — Федя Крохин — начальник отдела?!

— Да, Леонид Александрович, Крохин теперь ваш непосредственный начальник. Ему и карты в руки. Но до его приезда я хочу, чтобы вы отчитались за свою работу.

— Придет время, и отчитаюсь кому следует…

— Леонид Александрович, я здесь старший и очень прошу, чтобы вы не устраивали анархию.

— При чем тут анархия? Вы старший по выставке, а я к ней никакого отношения не имею. Я работаю в пресс-центре.

— Но в целом за работу прессы отвечает Тихонов, — нашелся Шапиро. — А он, соответственно, с меня спросит.

— И правильно сделает, что спросит. Вы ни разу не обратились в пресс-центр с какими-нибудь конструктивными предложениями. Вы даже не разрешили провести пресс-конференцию в экспозиционном зале. А ведь это была бы лучшая реклама для выставки… Теперь засуетились с отчетом. Вам не работа нужна, а отчет перед Тихоновым. А я не на вас и не на Тихонова работаю, а для пользы дела… И выслушивать ваши окрики и решения не намерен, равно как и присутствие свое здесь считаю излишним.

Я встал и демонстративно покинул совещание.

На следующий день приехал Тихонов. Утром до открытия выставки, он провел короткое совещание, на которое я не попал, потому что был у Тани. Мне рассказывали, что Шапиро, докладывая Тихонову о выставке, вскользь отметил, что товарищ Ланской непосредственного участия в ее работе не принимает, потому что прикомандирован к пресс-центру. Тихонов сказал, что газетные отклики на выставку он знает, и спросил, была ли передача по телевидению. После утвердительного ответа можно было понять, что со стороны начальства ко мне претензий не имеется и гроза пронеслась стороной… В тот же день Тихонов снова уехал с делегацией.

А потом в Киев прибыл мой новоиспеченный шеф Федя Крохин, сопровождавший обычно в поездках начальника нашего главка Глеба Васильевича Сидорова… В сообщение Шапиро о новом назначении Крохина никто всерьез не поверил — слишком хорошо знали у нас Федю, известного больше под шутливым титулом «классика». Он пописывал стишки на уровне незадачливого школьника, почти никогда не публиковался в периодике, но всегда выступал на наших местных вечерах (иногда сверх программы и на афишных вечерах, если там бывал кто-нибудь из его знакомых) и печатался в каждом номере стенгазеты, за что и получил в обиходе титул «классика». Правда, он был автором двух поэтических сборников, вышедших в разное время на периферии. Крохину было далеко за пятьдесят, но для всех он был просто Федей. И все же, несмотря на пышный титул и почтенный возраст, больше полтинника в долг ему никто не давал, потому что все хорошо знали, что это дело дохлое…

Да и не только незадачливая репутация поэта-неудачника и известные грешки в прошлом, когда Федя погорел в какой-то взятке, определяли его реноме. Уже внешний вид нашего классика невольно вызывал улыбку. Шарообразное туловище низкорослого Феди венчалось вросшей в плечи и заплывшей жиром женоподобной головой с подслеповатыми глазами и огромной в мелких кудряшках негроидозной шевелюрой. В разговоре Федя сильно шепелявил, а при ходьбе пыхтел как паровоз и так же ритмично вздрагивал — правая нога чуть приволакивалась и малость загребала за ним. И начиная с внешнего вида и кончая добротным, испытанным временем графоманством, все в нем вызывало впечатление какого-то врожденного шутовства, несовместимого не только с представлением о начальнике отдела пропаганды, но и вообще о человеке, занимающемся чем-то серьезным… Узнав от Шапиро о новом Федином назначении и о его предполагаемом приезде в Киев, я не особенно поверил в это, зная, что с некоторых пор его вообще не пускали в командировки (разве что под надежной опекой), потому что помимо путаницы, которую он обычно устраивал на местах, оттуда вслед за ним устремлялись письма от самых различных людей, у которых Федя одолжил деньги. Его разбирали, обсуждали, предупреждали, наказывали, но в конце концов всегда прощали, потому что это был Федя Крохин — а что с него возьмешь…