Александр Апасов - Разгуляй

— Знаю, — сказал он. — Дерьмо!

Я остолбенел, начал доказывать Ливанову его вопиющую неправоту. Но он без труда разбил все мои доводы, сказав, что принципом работы этого стилизатора и кустаря является штамп и… спекуляция на добрых чувствах русского человека, который только но первому впечатлению может поверить в этот нарядный фарс; что на самом деле ничего русского и ничего национального, кроме бутафорского мундира, натянутого на бездушный манекен, в этих работах нет. Покончив с художником, Ливанов принялся за мое посрамление, съязвив, что, заканчивая четвертый курс университета, я не научился отличать ложное от настоящего. Я пытался оправдываться, но Ливанов вдруг, переменив тему разговора, сказал:

— Вот вы все носитесь с этой ифлийской поэзией — явлением тоже несколько раздутым… А вспомните-ка стихи Михаила Кульчицкого из поэмы «Самое такое…», — и Ливанов процитировал:

— Вот так-то, Ланской, — с усмешкой подытожил Ливанов. — «Некурящим подростком» простительно так заблуждаться, но не на четвертом курсе университета… Да еще при вашей-то бороде…

Мне не терпелось в тот день поскорее вернуться в Ковчег, чтобы передать Лене разговор с Ливановым. По дороге меня осенила догадка, почему там, в мастерской, я не мог говорить о каждой работе самостоятельно. По-видимому, действительно, это был запрограммированный набор художественных приемов, а подлинного художества в этой «клюкве» не было ни на грош — не то что на «катерининский пятак»… Придя домой, я не застал Лены — она ушла на сеанс к художнику и вернулась под утро. А через две недели в народном суде слушалось дело о разводе…

— …Вот так все получилось. До сих пор не пойму, как это вышло: и женитьба, и развод — все словно вспышка молнии.

— А у тебя все так, — как бы между прочим обронила Наташа. — В этой истории ты весь как в зеркале.

— Может быть. Но только я, честное слово, не знаю, что было ошибкой: женитьба или развод. Вот скажи беспристрастно: в чем я виноват перед Леной и что сделал не так?

— Что теперь говорить? Что сделано, то сделано. Но только у меня такое впечатление, что во всей этой истории ты сам чувствуешь какую-то свою неправоту, недосказанную…

— Какую? Скажи! Я прошу тебя. Скажи как женщина, но только беспристрастно.

— Не могу я быть беспристрастной… У тебя всегда получается, что виноват кто-то другой. Ты можешь ошибаться, заблуждаться, психовать, но ты всегда остаешься правым… для себя, конечно…

Мы стояли, облокотившись на парапет набережной. Внизу темнела вода. Ночь была пасмурной — ни луны, ни звезд. И только редкие фонари, наполовину погашенные, тускло трепетали в мутной зыби реки да какой-то мусор и щенки, окруженные радужной пленкой отработанной нефти, лениво тянулись по течению. Было грустно…

«Вечер поэзии, потом полуночные встречи, а теперь ночные воспоминания, — с усмешкой подумал я и стал переиначивать: — Нет, не так. Сначала — вечер поэзии, потом полуночная проза встреч, а под занавес — ночная мемуаристика…» Но и такая интерпретация событий показалась мне излишне мрачной, и я отредактировал все это еще раз: «Вечер поэзии, потом полуночные встречи — это стихотворения в прозе, и, наконец, ночные воспоминания — это проза как таковая. Нет, не проза как таковая, а лирическая проза… Естественная литературная эволюция…» Я улыбнулся своим размышлениям.

— Ты что? — спросила Наташа, и я изложил ей цепочку моих мыслей во всей их эволюции.

— Вот, Ланской, — резко повернувшись ко мне, сказала она, — в этом рассуждении вся твоя сущность. Из всех вариантов ты выбираешь наиболее приемлемый для себя и остаешься прав.

— Может, и так… И все-таки все вы и никто из вас так и не увидели во мне главного.

— Это уж само собой! Это конечно! Тоже мне — загадка века! Не понятый людьми дух неприкаянности, благородный рыцарь печального образа, у которого высокие, чистые побуждения разбиваются о порочное вероломство женщин. Рыцарь ищет светлого и неземного, но порочное преследует его. И так вся жизнь проходит в борьбе за идеал… Но знаешь, Ланской, борьба-то эта напоминает войну с ветряными мельницами. Хотя, честно говоря, мало в тебе донкихотского.

— А это уж как хочешь… Но только, знаешь, есть предел всему — в том числе и твоему изобличительству. Раньше я принимал все это за напускное, а ведь это в тебе от природы… С меня, знаешь, хватит!

Я повернулся, чтобы уйти, но Наташа порывисто взяла меня за руку и как-то сдавленно, с напряжением проговорила:

— Подожди, я прошу тебя. Ты можешь говорить спокойно?

— Весь вечер и еще полночи только и пытаюсь. Но все это, видно, пустое… Верно сказано, что лучше не искать тропинок в прошлое. Позарастают они бурьяном…

— Ну, вот и договорились: для тебя все позаросло бурьяном.

— А для тебя?

— Если бы для меня тропинки позаросли, я бы не пришла на сегодняшний вечер.

Все сжалось во мне. Что же это такое происходит? И Наташа ли это передо мной — та ершистая, строптивая Наташа?

— Натуленька, ты очень изменилась! Что с тобой?

— Ничего, это так. Все приходит и уходит, все меняется… Только ты вот ничуть не изменился, — грустно улыбнулась она.

— В этом, наверное, главная моя беда. Все приходит, а мы не можем удержать то, что пришло. И все проходит своим чередом, проходит мимо нас…

— Ты сам все усложняешь, — Наташа положила руки мне на плечи и взглянула в глаза. — Я не хочу, чтобы мы так расстались. Ты позвонишь мне? — шепнула она.

— Зачем? — Мне стало вдруг грустно и тревожно. — Чтобы встретиться, встряхнуть прошлое, перекроить его по нашим сегодняшним меркам и расстаться?..

— А прошлое ведь совсем рядом, — улыбнувшись, сказала она. — Проводи меня до дому.

Хорошо знакомым двором прошли к знакомому подъезду, у которого четыре года назад отзвучали наши «колокольцы». Шли молча. Наташа, видимо, о чем-то думала или не решалась заговорить. А меня разбирала какая-то щемящая жалость — не то к ушедшему прошлому, не то к сегодняшнему настоящему, в котором я старался увидеть и не узнавал Наташу.

— Ты позвонишь мне? — снова спросила она.

— Обязательно! — чуть качнувшись вперед, ответил я и, как прежде, будто бы между прочим поцеловал ее в лоб.

От неожиданности она моргнула, а потом резким движением обняла меня, чмокнула в щеку и, быстро повернувшись, побежала по лестнице.