Александр Апасов - Разгуляй

Нам очень нравилось приглашать в Ковчег друзей, и они, пораженные экзотикой нашего быта, при первом посещении буквально открывали рты, а потом уже не упускали случая, чтобы навестить нас. И оттого в нашем обиталище всегда было людно и весело. А мы с Леной настолько сжились с обстановкой, что лучшего и не желали… 1-го и 16-го получал зарплату я, 5-го и 20-го — Лена, в дни Лениной зарплаты у меня в газете была выплата гонорара. Поэтому со 2-го по 10-е и с 16-го по 25-е мы жили широко и привольно, а в остальные дни ходили к друзьям или в бывшую филипповскую булочную «принять кофейку с бутельбродиком».

Никогда не забуду, как однажды, ничего не евшие со вчерашнего вечера, брели мы по улице Горького, соображая, к кому можно наведаться в гости или у кого «стрельнуть пятерочку» до получки. И вот нам встретился кто-то из знакомых, и мы стали обладателями полновесного металлического рубля. Опрометью помчались в елисеевский магазин и купили там чайной колбасы и батон хлеба. Но добежать до дому у нас не хватило терпения. Сначала мы, на ходу отламывая куски хлеба, с жадностью проглатывали их, а потом, не выдержав, пристроились у подножия Юрия Долгорукого и, разложив на бумаге колбасу, принялись кормить друг друга. Был страшенный мороз, и мы по очереди грели руки. Покой нашей нехитрой трапезы охранял не кто иной, как сам основатель Москвы… И нам было весело — и оттого отлично, но главное, мы были счастливы — и оттого сыты.

Однако веселая беззаботность была хороша только на первых порах, когда все казалось в новинку. Скоро пуританский быт стал утомлять и надоедать. Вокзальное существование и нескончаемый поток гостей и визитеров лишали меня возможности работать. Я начал ворчать, что у нас сплошные праздники, что пора в конце концов стабилизировать быт, что за развлечениями мы забываем о главном. Лена все понимала, со всем соглашалась, но, как только я садился за стол — великолепный секретер с остатками перламутровой инкрустации, у нее сразу же возникали ко мне самые неотложные дела. А я, привыкший работать в тиши и уединении, начинал злиться, и дело не клеилось…

В апреле все вроде бы наладилось. Мы разработали режим и оповестили о нем наших друзей: три вечера в неделю отводились на работу, четыре — на развлечения. В рабочие вечера Лена отправлялась в читальню, а я занимался дома. Посещением университета мы себя особенно не утруждали — ходили главным образом на семинары, поэтому у нас оставалось достаточно времени для личных дел. Но личные наши дела шли как-то наплывами и с перебоями.

Лена ходила в читальню — в Ленинку — писать курсовую работу и, вернувшись в Ковчег, рассказывала мне о своих находках. Усидчивости у нее не было никакой. Я знал, что занимается она обычно до первой понравившейся ей мысли и тут же спешит домой, чтобы поведать ее мне. Как правило, в полдесятого она уже возвращалась, потом стала задерживаться и однажды пришла домой за полночь. Вбежала восторженная, радостная и бросилась мне на шею:

— Ленечка! Миленький! Я такого человека встретила! Ты себе не представляешь!.. Ему непременно нужно помочь поступить на филфак.

— Подожди… Скажи все по порядку.

— Представляешь: парень без всякого образования — одна десятилетка. Но как начитан! Как разбирается в литературе!.. Ты знаешь книгу «Вокруг Чехова»?

— Знаю.

— Так вот он столько всего наговорил мне о Чехове!.. Ему непременно нужно помочь, — и Лена взахлеб стала пересказывать только что услышанные — чаще всего утрированные — бытовые истории из жизни Чехова и его окружения. Я не стал особенно разуверять ее в сомнительной достоверности многих излагаемых ею фактов и лишь скорректировал явные передержки.

С этого дня Лена зачастила в читальню… И вот в нашем Ковчеге появился новооткрытый чехововед Коля. Это был довольно красивый парень с резкими чертами лица и острым взглядом. Держался он то слишком самоуверенно, а то вдруг начинал лебезить. Меня сразу насторожило, что его интерес к филфаку проявлялся прежде всего со стороны различных ухищрений при поступлении — начиная с элементарного сдувания и кончая подкупом экзаменаторов. Я резко оборвал его, сказав, что разговор этот для меня неприятен. Но тут вмешалась Лена и стала называть преподавателей, работавших обычно в приемных комиссиях, с которыми у меня хорошие отношения. Тогда я категорично заявил, что сам трудно поступал на филфак и считаю, что к знаниям человек должен стремиться честным путем. Что же касается помощи консультациями, то здесь я готов сделать все, что смогу… Коля поспешил ретироваться и заговорил о Чехове. И опять в его речи зазвучали нотки апломба. Однако на этот безапелляционный тон, как и на графоманство, я был достаточно натаскан в нашем литобъединении, и поэтому небольшого труда стоило мне расставить на свои места всю ту путаницу и сумбур, которые нес с видом первооткрывателя новоявленный чехововед. Уходил он с почтительным видом и смиренными глазами… А вслед за тем мы обнаружили пропажу металлического складня.

После Колиного визита у нас с Леной возникла некоторая натянутость и отчужденность. Она горячо отстаивала незаурядные литературные способности Коли и даже прочла стихотворение, которое он посвятил ей. А когда я сказал, что этот опус принадлежит поэту Бенедиктову, Лена обиделась… Мне вовсе не показалось странным, когда в это прохладное для нас время Лена вдруг решила навестить свою мать. Я вызвался проводить ее до Рублева, но она настояла, чтобы я не ездил, потому что показываться ей в тех краях с мужчиной опасно. Вернулась она в Столешников на следующий день после работы и весь вечер вела себя странно и нервозно. А потом вдруг разрыдалась…

— Ленечка, миленький! — истошно причитала она, — Я мерзкая и гадкая. Я обманула тебя… Была не у матери, а у этого подонка. Он откровенный мерзавец… И зачем ты только сошелся со мной? Я обречена на вечные измены… Брось меня, прогони…

Она причитала так искренно, так раскаянно, что я просто не знал, как быть. Злость боролась с жалостью. Сразу вспомнились ее рассказы о семье, о перипетиях судьбы. Поэтому я не мог обойтись круто, а решил все-таки попытаться помочь ей.

— Лена, скажи, ты разлюбила меня?

— Ленечка, миленький! Нет, нет и нет! Честное слово, нет! Но, знаешь, у меня какой-то дикий характер. Это во мне, наверное, дурная кровь бродит. Я просто не знаю, что делать… Люблю тебя, как никого на свете. Но меня все время разбирает какой-то соблазн. Не хочу этого и не могу удержаться. Прогони меня…

Она повисла у меня на шее и, покрывая поцелуями, не давала освободиться. Наконец я разжал руки и, тяжело вздохнув, сказал:

— Ну вот что: давай договоримся, что весь этот балаган кончаем. Все свои соблазны будешь открывать мне, а мы вместе будем с ними бороться.