Александр Апасов - Разгуляй

Боковым зрением наблюдая сейчас Подкидова, я невольно вспомнил нашего сокурсника Володьку Карасева и его конечно же заведомо утрированные рассуждения о музыкантах и их успехах у женщин. «Вот посмотришь, — говорил он мне однажды, — и человек вроде ничего особенного из себя не представляет, и выглядит заморышем, и пары слов связать не может. А сел за пианино, ударил по клавишам, и уже все внимание к нему, и уже женщины смотрят на него как на чародея… И все из-за чепухи какой-то: подумаешь, тоже мне чародей! — сидит себе и шлепает двумя пятернями по клавишам. Му-зи-ци-ру-ет! Будто бы он отрешенный какой-то, словно ему провидение открылось. Тоже мне — волшебник…» У Володьки, наверное, был какой-нибудь «музыкальный» конфликт, оттого он так и обрушивался на «лабухов». Я обычно смеялся над ним, но сейчас его рассуждения были мне очень близки. Я даже не хотел считаться с явной несправедливостью такого суждения по отношению к Юрке, потому что парень он был умный, развитой, интересный в разговоре. А своим атлетическим, вернее, тяжелоатлетическим сложением меньше всего походил на заморыша. Да и музыкантом он был вполне приличным, даже сам немного писал. Но все эти качества Подкидова отметались мною и в счет не шли. Сейчас он был для меня воплощением того соблазнителя-музыканта, о котором говорил Володька Карасев. Он представлялся мне каким-то мифическим Орфеем, завораживающим своей чудесной — нет, не чудесной, а колдовской музыкой всё и всех…

Но самым ужасным в данной ситуации было то, что по Юркиному настроению можно было понять, что устроился он всерьез и надолго, что беседа вполне устраивает его и уходить он не собирается. Причем, поскольку я не принимал участия в разговоре, он словно забыл обо мне. Однако по тону Лениных возражений я догадывался, что Юркины акции мало-помалу падают, — видимо, он стал утомлять Лену…

А дальше все решил случай.

За нашей дверью послышались шаркающие шаги, и в комнату кто-то робко постучал. Я подумал, что это Макс пришел выпроводить от нас Подкидова, и, поднявшись с табуретки, сказал: «Войдите!» Дверь открылась… Я остолбенел, Юрка запнулся на полуслове, а Лена разразилась громким смехом. На пороге стояло какое-то фантастическое существо — нечто среднее между Дедом Морозом и Снежной бабой, отдаленно напоминающее Олежку Петрова.

— А где… все? — с расстановкой выговорило наконец существо: каждый звук произносился с большим внутренним усилием и сопровождался сильной подачей корпуса вперед. При слове «все» с шапки существа свалился большой снежный ком.

Мы дружно захохотали. На шум из соседней комнаты высунулись Макс, Гриша и Бочников, уже устроившиеся на покой. Первой пришла в себя Лена. Она сорвалась с места и, подбежав к Олегу, принялась отряхивать снег. А когда с Олега сняли пальто, у него начался сильный озноб: зубы его стучали так, что он не мог произнести ни слова. Мы буквально покатывались со смеху, слушая похожий на барабанную дробь сбивчивый рассказ Олега. Он, оказывается, утомившись романсами, пошел проветриться, сел на сложенные перед домом дрова, задремал и просидел под сильным снегопадом больше трех часов.

Смех смехом, но Олег мог сильно простудиться. Поставили греть чайник, Макс побежал к соседям за спиртом, а Олега заставили делать зарядку, потом положили на диван и устроили ему спиртовой компресс (не забыв, впрочем, сделать «внутреннее вливание»); потом напоили чаем с малиновым вареньем, и он уснул. Попотешавшись над Олеговым проветриванием, стали расходиться. На этот раз, благодаря вмешательству Макса, удалось изолировать Подкидова, и мы с Леной вернулись к себе. Теперь уже никто не мешал нам, и мы были счастливы как в первый день творенья…

Из Новогиреева уехали часов в десять утра. Ребята остались у Макса — они решили покататься на лыжах, а мы уехали… Народу в электричке было мало, и мы по-царски устроились в отдельном вагоне. Сидели обнявшись и молчали, а мысли мои бродили вокруг двух прошедших дней — таких неожиданных и таких счастливых. Я старался припомнить каждое слово, каждый жест, каждый взгляд Лены, и воспоминания эти уносили меня в сказочно прекрасный мир Арбата. И тут же в волшебство арбатской ночи врывались недвусмысленные предостережения Тани. А потом еще: славный вечер в Новогирееве — и вероломное вторжение Подкидова… Но при чем здесь Лена? И снова навязчивая мысль: что же имела в виду Таня?

«Что же представляет собой этот «Восемнадцатый век»? — думал я. — Почему Таня так говорила о ней? Ведь не могла же она, в самом деле, просто так вот взять и оговорить человека… Почему раньше она никогда не встревала ни в какие мои тру-ля-ля? А здесь прямо встала на дыбы. Наверное, что-нибудь знает о ней такое… А что она, собственно, может знать? Лена держится особняком от группы, и это злит девчонок. Они к ней несправедливы и, наверное, завидуют красоте и независимости… Ох уж этот филфак! Да стоит взглянуть Лене в глаза, чтобы понять ее всю насквозь. А Подкидов? Но она-то тут при чем? Сам разлопоушился — повел ее на мальчишник… Но как тонко она вела нашу вечеринку! Ко всем предупредительна, со всеми непринужденна — и все-таки осталась со мной. Это что-нибудь да значит! И нет никаких причин ревновать… Вот ведь и позавчера она, привыкшая, видимо, к успеху у мужчин, так легко откликнулась на мой призыв. Да, да, она сказала, что давно обратила на меня внимание. Значит… Значит, она… Да, конечно же, конечно! Иначе разве мог быть так сказочно прекрасен тот арбатский вечер? Она, видимо, очень хорошо чувствует отношение человека и сразу поняла, что я — это не то что другие, которые летят как мухи на мед. Да и потом, она, наверное, замечала, как я все время наблюдал за ней… Нет, что бы там ни было и что бы ни говорили, я не расстанусь с ней…»

— Ты не задремал? — перебила мои размышления Лена.

— Что ты, Леночка! — отозвался я.

Мы помолчали. Она ласково прижалась ко мне.

— Леночка, тебе хорошо со мной?

Она повернула лицо и как-то двусмысленно улыбнулась.

— Леночка, мы всегда будем с тобой, да?

— Ой, Леня, ничего-то ты не знаешь обо мне, — со вздохом сказала она.

Я заволновался и еще крепче обнял ее.

— Это ты не знаешь себя, а я вижу тебя насквозь. И ничего не хочу знать… Хочу быть с тобой, и все. А ты? Тебе хорошо было сегодня? — шепнул я.

Она вздохнула.

— Леночка, забудь все, что тебя волнует. Скажи, ты хочешь быть со мной всегда?

— Это другое дело… Но есть множество трудностей. Я потом скажу тебе, в другой раз…

— Никаких трудностей нет, — упорствовал я, еще не зная, что имеет в виду Лена, но твердо убежденный, что это какие-нибудь легко устранимые мелочи.

— Мы приехали, — не желая, видимо, продолжать разговор, сказала она.