Александр Апасов - Разгуляй

— Как будто ты не знаешь Юрку, — засмеялся Макс — Если ему что-нибудь взбрело в голову, он пойдет напролом.

— Я знаю: за вокально-музыкальной частью следует лирико-драматическая.

На ходу одеваясь, Макс вышел со мной на улицу. А там, конечно, происходило то, что мы и предполагали. Держа Лену под руку, Подкидов что-то энергично доказывал ей.

— В отличие от других, милостивый государь, вы не пили с Леной на брудершафт, — полушуткой обратился я к Подкидову, заметив, что он говорит с Леной на «ты», тогда как она по-прежнему называет его «вы».

— Ошибаешься. Наш сухой брудершафт состоялся в твое отсутствие. Верная примета: не возвращайся назад — успеха не будет, — засмеялся Юрка и, обняв Лену, хотел поцеловать ее. Но она, ловко вывернувшись, отскочила в сторону. — А вообще, Ланской, не мешай нам! — раздраженно бросил он.

— Однако же шустер ты, любезный маэстро! — не на шутку обозлился я и, взяв Лену под руку, зашагал по просеке.

Юрка пристроился к Лене справа. Рядом шел Макс, пытаясь отвлечь его разговорами. Но урезонить Подкидова, особенно нетрезвого, было не так-то просто. Я нервничал, не зная, что предпринять. Надвигающуюся ссору предотвратили привлекшие наше внимание парни, шедшие навстречу, в которых мы, приблизившись, узнали Бочникова и Славина. Они возвращались домой после безуспешных поисков Олега. Мы очень встревожились его таинственным исчезновением и решили тщательно обследовать окрестности, но, пробродив с полчаса, ни с чем вернулись домой.

С морозца хотелось немного разогреться, но все горячительное было выпито, пришлось довольствоваться кофейком. Бурный вечер и прогулка на свежем воздухе окончательно разморили нас, и поэтому, несмотря на бодрящий напиток, мы словно выдохлись — можно было идти на покой. Особенно желанным представлялся он мне. Макс отвел нас в спальню и с легкой усмешкой пожелал покойной ночи. Долгожданная минута наступила: мы остались одни. Лена устроилась на кушетке, а я, все еще не решаясь приблизиться к ней, присел в кресле напротив, над которым двумя разноцветными фонариками светился торшер. Я поиграл выключателем, попеременно зажигая то розовый, то голубой фонарик, и выжидающе взглянул на Лену.

— Ну и что? — спросила она, улыбнувшись.

— Сказка… Я смотрю, как сказочно меняется свет в твоих глазах.

— Как это меняется?

— Вот вчера они серебрились — от снега и фонарей. А сегодня они смотрят мягко и тепло — по-домашнему. И в них играют два цвета — розовый и голубой.

— Почему розовый и голубой?

— Отсветы торшера… Знаешь, что он мне напоминает?

— Что?

— Домашний светофор: голубой — это «зеленый», а розовый — «красный»…

Лена рассмеялась и с явной лукавинкой заметила:

— Не может же светофор светиться сразу двумя огнями. Какой цвет ты видишь сейчас в моих глазах?

Я понял шутку и с радостью выпалил:

— Зеленый! — и выключил розовый фонарик, а она засмеялась и погрозила мне пальцем.

— Да, да, да! Зеленый, зеленый, и только зеленый! — настаивал я.

— Ну что ж, значит, движение открыто…

Я сорвался с места и стиснул Лену в объятиях. Я ждал этой минуты, ждал продолжения чудесной арбатской сказки. Но если вчера все было прекрасно своей неожиданностью, то сегодня мое нетерпение распалялось целым днем ожидания и тревожным сумбуром нашей вечеринки, где Лена царствовала полновластно и безраздельно… Теперь все это было позади. Мы остались наконец вдвоем среди тишины и струящегося мягко-голубого света.

Вдруг за дверью послышались шаги, и в комнату без стука вошел Подкидов. Меня так и затрясло от злости.

— Я вам не помешал? — небрежно бросил он.

— Помешал, и очень! Пора дать людям отдохнуть! — зло оборвал его я, чуть отстраняясь, но не выпуская Лены.

— Ланской, не устраивай монополии на общение с Еленой Прекрасной. Помни, что однажды по этому поводу вспыхнула Троянская война.

— А пошел ты, милый, мягко говоря… по холодку! Первобытный строй, как тебе известно, кончился настолько давно, что представляет трудности изучения даже для археологов…

— Но ведь и родовой строй канул в Лету. И феодальная замкнутость быта — тоже атавизм. Поэтому, не затрагивая общественных формаций, я просто хочу разделить с тобой общество Лены, — брехал Подкидов.

— Ищи себе другое общество и не лезь, куда тебя не зовут. И вообще хватит. Ты надоел уже сегодня своей бесцеремонностью!

— Ланской, чего ты заводишься? Могу я поговорить с Леной… и с тобой? — не унимался Юрка.

— Поговорим в другой раз и в другом месте.

— Леночка, чего он бесится? — обратился Юрка к Лене. — Это даже негостеприимно.

— А тебя никто и не звал в гости, — заметил я.

— Лёнечка, подожди. Чего он хочет? — включилась Лена в нашу перепалку.

— Чего хочет он и чего хочешь ты, я не знаю, — вспылил я. — И вообще беседуйте себе на здоровье, — я резко шагнул к двери, но Лена остановила меня:

— Ну чего ты шумишь? Не уходи…

— А какого черта ему здесь нужно? Тоже мне — гарнизонный Моца́рт!

— Вот именно, я хотел продолжить наш разговор о музыке.

— Леня, я прошу тебя, не уходи, — ласково остановила меня Лена.

Уходить, естественно, было не в моих интересах… С нескрываемой злобой двинул я табуретку и, отвернувшись от собеседников, сел к окну. Юрка заговорил о музыкальных переложениях стихов Блока. Но Лена, не дав ему закончить мысль, сказала, что на сей счет она остается при своем мнении.

— Во-первых, — продолжала она, — стихи Блока настолько сами по себе музыкальны, что изменять их мелодику — значит выворачивать Блока наизнанку, а во-вторых, его поэтический образ слишком отвлеченный, почти неосязаемый. Между тем основу романса, как правило, составляет сюжетный стих… Вот, например, стих Пушкина — музыкален, но не романсов, — и Лена стала читать пушкинские стихи, которые, по ее мнению, не могли войти в романсовый репертуар, хотя, может быть, они и положены на музыку.

Я слушал ее отповедь и ликовал!.. Еще по вчерашнему дню я понял, что значит для нее Пушкин. И вот сейчас мне на помощь пришел сам Александр Сергеевич! Лена говорила о нем, читала его стихи, и мне казалось, будто она рассказывает что-то о себе, поверяет свой мир чувств. Едва Подкидов открывал рот, чтобы возразить Лене, она обрушивалась на него Пушкиным. Я не без злорадства наблюдал эту почти одностороннюю беседу и ожидал скорой капитуляции нарушителя нашего покоя. Насупившись, сидел я у окна и делал вид, что не обращаю на них ни малейшего внимания. Но постепенно обида все больше и больше охватывала меня, и я уходил в свои горестные мысли. Для меня самым обидным было даже не вторжение Подкидова, а то, как вела себя с ним Лена… «Чего она разглагольствует с ним? Ведь этот треп может продолжаться до бесконечности… А она, вместо того чтобы дать ему понять, что он мешает нам, философствует, будто заинтересована в этой беседе…»