Александр Апасов - Разгуляй

Сели за стол, и тут разгорелся спор: с чего начать — с водки или с коньяка. По поводу исключительности ситуации и в честь Еленина дня, который мы провозгласили следующим за Татьяниным, решили выпить коньяку. Второй тост предложил Славин: за глупость государя императора. Само собой разумеется, что тут пили коньяк. Потом все пошло своим чередом… Я почти не закрывал рта: дурачился, каламбурил, пел знаменитый «Марсель» — песню, которая в нашей компании была строго закреплена за мной в сольном исполнении. Все шло весело и непринужденно.

— А кто у вас играет? — спросила Лена, глядя на пианино.

— Я немного… Но сегодня у нас великий маэстро Подкидов. Только умоляю вас, — шепотом сообщил Макс, — ради бога, не просите его играть. Иначе мы погибли…

Однако предупреждение Макса опоздало. Подкидов если не услышал этих слов за шумом общего разговора, то почувствовал их нутром. Он, словно вспомнив что-то, просиял лицом и стал тяжело подниматься из-за стола.

— Ну все, — с отчаянием в голосе сказал Макс.

Но Лена как ни в чем не бывало подошла к Юрке.

— Поиграйте нам что-нибудь танцевальное, — попросила она.

— Для вас все, что угодно, — с готовностью отозвался он и заиграл вальс.

— Поскольку я среди вас одна, то во избежание недоразумений объявляю сегодняшний вечер «белым», — предложила она.

Такой поворот в нашем празднестве и обрадовал, и огорчил. Мне понравилось, с какой находчивостью Лена вышла из этой скользкой ситуации, было приятно, что она легко и свободно чувствует себя среди моих друзей. Но утрата своих преимуществ в «белом вечере» несколько раздосадовала. Тем более что мои восторги, равно как и моя ревность, были подогреты винными парами. Поэтому я сострил довольно грубо:

— Только не превращайте Новогиреево в Ленинград — белые ночи еще не наступили.

— Сегодня мы постараемся приблизить их, — ввернул Макс.

Первый вальс, разумеется, танцевал я. Юрка играл его очень долго, стараясь безукоризненно пройти какую-то музыкальную фразу. Но в Максовом пианино западало «фа», Юрка все время сбивался и начинал сначала. И вот отзвучал наконец последний аккорд, Лена устала от вальса и попросила сыграть что-нибудь медленное. И тут зазвучала мелодия аргентинского танго из фильма «Моя бедная любимая мать» — один из любимейших моих танцев. Я попросил, чтобы Лена в порядке исключения снова пригласила меня. Все бурно запротестовали, и открытым голосованием был установлен жесткий регламент: по Лениному выбору каждый из нас мог танцевать не больше одного раза по кругу.

Аргентинское танго танцевал Макс. Причем он делал такие невероятные па, что у меня темнело в глазах. Кроме того, Макс и Лена о чем-то оживленно говорили и время от времени посмеивались. Иногда я замечал, что губы Макса слишком явно тянутся к пышным Лениным волосам, и тогда я, чтобы не вскочить с места, крепко вцеплялся в диванный коврик. К счастью, танго скоро кончилось. Но тут, к всеобщему изумлению и к моему ужасу, Лена и Макс подошли к столу, налили две рюмки водки и объявили, что они пьют на брудершафт. Сначала я весь затрясся, но потом, когда Славин, Бочников и Олег закричали, что и они хотят быть с Леной на «ты», я немного успокоился, — стало быть, Макс вовсе не в исключительном положении… Потом Лена танцевала еще три танца, и после каждого был брудершафт.

Когда пришел мой черед, вернее, когда Лена протанцевала полный круг, за исключением музицировавшего Подкидова, я заказал блюз. Макс зажег настольную лампу и выключил верхний свет. Мы танцевали с упоением, танцевали близко-близко, и мои губы не покидали Лениного виска. Потом она подняла голову и взглянула мне в глаза. И опять — тот же вчерашний светящийся, наэлектризованный взгляд, а в нем и напряжение, и раскованность, и тепло, и радость, и участие, и, наверное — наверное — наверное, — думаю и мечтаю я, — наверное, любовь… Но вот мелодия смолкла, и Лена сказала, что она устала и надо немножко передохнуть.

— Ланскому опять повезло больше всех: на нем замкнулся счастливый круг, — прокомментировал Славин.

А Подкидов уже начинал новую мелодию. На этот раз он играл своего любимого Шопена, и мы, пообмякшие, рассеянно внимали уносящим куда-то далеко-далеко волшебным прелюдам, а когда Юрка закончил, заговорили, что теперь пора попеть. И тут наш маэстро, аккомпанируя себе, вдруг затянул «Жалобно стонет ветер осенний». Подпеть ему не было никакой возможности, потому что брал он слишком высоко и на наши протесты не обращал ни малейшего внимания. Кроме мелодии, для него ничего уже не существовало. Он ни разу не обернулся к нам во время танцев, его не отвлекли даже сопровождавшиеся диким гвалтом брудершафты, даже на вопрос Лены, не хочет ли он потанцевать, он не отреагировал никак. Но всему есть предел. Подкидов же словно не понимал этого: он еще с полчаса терроризировал нас положенными им на музыку стихами Блока. Мы единодушно протестовали против его сольного концерта, заглушали пение, били по клавишам, закрывали Подкидову рот, но он вырывался, снова начинал петь и никак не хотел расставаться с пианино.

Выход был найден совершенно случайно. Макс взял гитару и стал ее настраивать. Юрка вмиг успокоился. Он оставил пианино и присоединился к нам. Под гитару мы запели очень популярные в то время песни Окуджавы. Но Подкидов и здесь нарушал наш унисон своим добротным вокализмом. Однако даже его старания не могли разрушить того настроения взволнованности, теплоты и грусти, которые навевали на нас песни Окуджавы. Мы сидели на диване, голова Лены тихо покоилась на моем плече, и оттого песни, казалось, еще глубже проникали в сердце, тревожили и волновали… Расставаться с этим настроением не хотелось, но я знал, что наш окуджавский репертуар близится к концу, и поэтому в одну из последних пауз между песнями шепнул Лене, что хорошо бы немного подышать свежим воздухом. «У-гу», — тихо кивнула она в ответ. Но после Окуджавы Макс вдруг затянул мою любимую песню «Тихо по веткам шуршит снегопад», и мы душевно спели ее. А потом я предложил малость проветриться.

Все встрепенулись, стали собираться, и тут оказалось, что куда-то пропал Олег Петров. Мы переполошились, потому что никто не заметил, когда он успел улизнуть из дома. Его пальто на вешалке не было, и мы решили, что Олег вышел на воздух, а то и вовсе махнул в Москву. Славин и Бочников быстро оделись и бросились на поиски. Воспользовавшись суматохой, я шепнул Максу, чтобы он организовал нам с Леной какое-нибудь покойное место. Макс двусмысленно улыбнулся, вздохнул и пообещал все устроить.

Мы вышли на улицу и тут же оказались в обществе Подкидова. Чем это грозило, я отчетливо представлял. Поэтому сразу и без обиняков попросил его оставить нас — после «шумного бала» хотелось побыть наедине. Но Юрка и слушать не хотел, он знай твердил, что я не имею никакого права лишать его общества Елены Прекрасной. Видя, что уговоры здесь бесполезны, я вернулся домой и попросил Макса как-нибудь отвлечь от нас неистового музыканта.