Александр Апасов - Разгуляй

Я взглянул в окно, мимо плыла припорошенная снегом платформа Курского вокзала. Спустившись в метро, доехали до Арбата, а там перешли на Калининскую — Лене нужно было ехать домой в Рублево. Но расставаться на тех тревожных недоговоренных словах не хотелось, и я предложил пойти перекусить. Лена оживилась:

— Это совсем не лишнее: люблю поесть…

— Сейчас бы еще пивка кружечек по несколько! — мечтательно подхватил я. — После вчерашних благородных напитков горит моя презренная душа.

— Вот-вот, остыть надо, — усмехнулась она.

— Ты о чем?

— О душе… Пошли в «поплавок» к «Ударнику»…

— …Понимаешь, он был самым элементарным мелким жуликом — подделывал магазинные чеки… Такой жалкий махинатор, самая ничтожная квалификация даже в воровском мире. А свое ничтожество восполнял этаким вселенским хамством… Дом превратил в притон, устраивал дикие оргии, а я должна была прислуживать им. Он избивал меня до полусмерти, и ни за что — так, для рекламы своим собутыльникам…

— А разве нельзя развестись с ним?

— Можно, и очень даже просто: когда человек в заключении, разводят по заявлению без рассмотрения дела.

— Ну и разведись.

— Я боюсь его. Он вернется и может прикончить меня. Если не сам, то его люди. Ты себе не представляешь, что это за шайка… Когда я ездила в лагерь, он так и сказал, что, если я брошу его, мне не жить.

— А сколько ему еще сидеть?

— Два года.

— Все это глупости. Он просто запугивает тебя. Мы будем вместе, и никто тебя но тронет.

— Он дознается обо всем через мать.

— А ты живешь у его матери?

— Да нет — через мою мать. Она с ним в сговоре.

— Как это? Неужели твоя родная мать выдаст тебя?

— Она жила с ним, они в одной шайке. Она и меня-то, по существу, продала ему. Мне не было еще и восемнадцати…

Я с ужасом представил эту семейку. И сущим кошмаром показалось мне присутствие среди бандитов и изуверов моей обожаемой Лены — такой воздушной, с сияющими радостным светом глазами и гордо поставленной головой, с ее Пушкиным, с ее любимым словечком «субтильность». Я был подавлен гнетущим впечатлением от услышанного и почти физически ощущал Ленину боль, ее унижения, ее беззащитность. Какой-то фантасмагорией, каким-то жутким сном представилось все это рядом с возвышенной одухотворенностью моего милого «Восемнадцатого века». Волшебный замок моей мечты рухнул и превратился в груду бесформенных осколков. Они царапали, они ранили, когда я прикасался к ним… Я боялся взглянуть на Лену, боялся, что не увижу в ней и не почувствую прелести нашей первой встречи, сказочности путешествия по Арбату, теплоты вчерашней вечеринки. Я напрягал воображение, чтобы вызвать в памяти самые светлые минуты этих еще не остывших дней, но в сознании словно в калейдоскопе наплывали друг на друга обезображенные осколки разрушенной мечты. И даже самые счастливые мгновенья почему-то выпячивались своей теневой стороной…

Судорожно пытаюсь вырваться из впечатлений сегодняшнего дня, хочу вернуться в свою чудесную сказку, в свою мечту. Взываю к богу, но является сатана…

Наше первое — нежное и трепетное — расставание. Мне не хочется отпускать Лену, ей тоже не хочется уходить, мы говорим друг другу бессвязные, нелепые и теплые слова… Какие? Какие?.. Я стараюсь припомнить их, но в памяти гигантским «стоп-кадром» вдруг возникают на мгновение погасшие глаза Лены и звучит ее последняя фраза:

— Ты не очень обольщайся моей субтильностью. Тяжелее будет расставаться…

И говорит эту фразу не затаенный и проникновенный голос Лены — ее поют какие-то громовые иерихонские трубы… Нет, нет, нет — не то, не то. Ведь это было наше первое расставание, здесь могли сдать нервы.

…Вот что, наверное: наша беззаботная болтовня в кафе «Арбат», когда мы взахлеб старались выговориться. Да, да, конечно! Нам тепло и уютно, и цинандали чуть кружит голову… Но о чем мы говорили? О чем? Обо всем — и ни о чем… Так, я читал Тихонова:

К чему это? Ах, да — мы говорили о лошадях. Смешно… Смешно? И тут же гигантский «стоп-кадр»: я случайно коснулся ногой ноги Лены — ее двусмысленная усмешка, и тут же иерихонский звук ее голоса:

— Ленечка, мне это прикосновение как слону дробинка…

…Нет, нет, нет! Это не то, не то. Опять не то. Вот что, наверное: Пушкин! Конечно же Пушкин! Пушкин!!! Это уже она — подлинная, настоящая, потому что фальшивый человек не может так чувствовать Пушкина. Что она читала? Ах, вот:

Нет, это не то, не то… А что она читала еще? Вот:

Нет, тоже не то… Да, она сама говорила, что это поздний Пушкин. Ей ближе — ранний… Да, конечно! Как звонко она читала «Фонтану Бахчисарайского дворца»! Я словно слышал журчание воды:

Да, это она! — и тут же «стоп-кадр»: отчаянно сжатые на груди руки и страдальческое выражение лица. А вслед за Пушкиным иерихонский голос бросает отчаянным рефреном строку Тагора:

— «Я не хочу умирать в этом прекрасном и чудном мире!» — Эту строку Лена почему-то произносила после всякого жизнелюбивого стихотворения Пушкина, словно гасила его.

И тут же гулким эхом этому иерихонскому рефрену отозвались другие слова Тагора — те, что Лена произнесла сегодня по пути в «поплавок».

— У тебя в жизни много было счастливых встреч? — спросила она.

— Встречи, встречи… У меня, наверное, больше было прощаний, — ответил я, не замечая в своих словах той логической ошибки, которую допустил однажды в стихотворении, обращенном к Наташе Симоновой.

— Верно заметил старик Тагор, что от всех счастливых встреч с годами остаются в наших сердцах щепотки горького пепла, — тихо, словно сама себе, произнесла Лена.

Теперь эта тихая фраза отозвалась во мне громовым раскатом иерихонской трубы: я понял, почему радость нашей чудесной арбатской сказки исподволь приглушалась горьковатым тагоровским рефреном — «я не хочу умирать в этом прекрасном и чудном мире».

Все перевернулось вверх дном. Еще пару часов назад, в электричке, я размышлял о преодолении каких-то таинственных обстоятельств, которые якобы могут быть нам помехой. Обстоятельства эти были для меня голой абстракцией. Теперь они обрели свою страшную осязаемость. И я растерялся… И дело было не в том, что в грязи этих обстоятельств померк ослепительный ореол «Восемнадцатого века», ореол радужных отвлеченных фантазий, — ошеломляющая реальность еще сильнее обострила мое чувство. Но я не знал, что сейчас преобладало в нем — любовь или сострадание?.. Обида, терпкая и неотмщенная обида целиком поглотила меня. Ясно было одно: я не оставлю Лену в беде. Но становилось до нестерпимости больно оттого, что я не имею возможности воздать по заслугам обидчику, а ведь это была теперь моя личная обида. Нет, не то — это наша общая обида, наше общее унижение.