Александр Апасов - Разгуляй

Я чувствовал, что нужно, не теряя ни секунды, ободрить и поддержать Лену. Но чем и как? Наговорить пустых утешений и заверений было бы просто-напросто фальшью. А быть сейчас, после того, что я узнал, не только фальшивым, но даже неискренним с Леной — значило сделать шаг в сторону тех, кто обманывал и оскорблял ее… Я молчал, хоть и понимал, что нужно поскорее разрушить эту молчаливую тревогу, потому что не перемирие необходимо нам, а прочный мир. Ведь я очень любил Лену, любил еще сильнее, чем вчера и позавчера… И только горьковатый терпкий привкус, похожий на тот тагоровский рефрен, примешался к моим прежним восторженным впечатлениям. Словно спала бутафорская романтическая завеса XVIII века и суровая реальность века XX открылась за окнами великолепного фасада старинного особняка, перестроенного под коммунальные квартиры…

— Еще пива или будете расплачиваться? — спросил подошедший официант.

— Еще полдюжины, — пробуждаясь от мучительной ностальгии по прежней Лене, ответил я и взглянул на нее.

— Ну что? Видишь, чем обернулась твоя обожаемая субтильность? — как-то холодно и отчужденно проговорила Лена. — Я ведь предупреждала, что не стоит воспаряться к облакам… Нам и так было хорошо, без наших родословных. А теперь все скомкано.

— Лена, я сказал тебе то, что готов повторить и сейчас. Я дал слово, и никакие обстоятельства не остановят меня.

— А, слово, слово… Вот именно что ты дал себе слово. Благородная повинность! К чему это? Ты говоришь сейчас это сгоряча или из милости. Тебе самому будет тяжело и обидно от того, что ты знаешь… Если бы мы решили сойтись серьезно, ты не должен был знать всех этих унизительных подробностей.

— А зачем ты все это рассказала? — невольно вырвалось у меня.

— А-а, вот и все! Вот и попался! — вскрикнула Лена. — Я же знаю, Ленечка, ты никогда не сможешь принять меня во всей этой грязи. Ты — чистый.

— Ну, знаешь, — психанул я, — это уже называется удар под дых. «Чистый» звучит как упрек. Я сказал тебе то, что должен был сказать, то, что чувствовал. А ловчить и изворачиваться мне нечего. И если хочешь…

— Ленечка, извини. Я не то сказала. Я просто не хочу, чтобы ты жертвовал чем-нибудь ради меня. Ты ведь меня не знаешь…

— Ну, хватит, — резко оборвал я, услышав ее последние слова и испугавшись, как бы она не сказала еще чего-нибудь такого. — Знаешь, не знаешь… Хватит на сегодня! А то получается, что «сгоряча», — передразнил я ее слово, — мы говорим то, чего не следовало бы… Остыть, видно, нужно. И еще — не думай, пожалуйста, что я из тех жалостливых, которые из сострадания вешают себе на шею ярмо.

— Ну все, все! Засрамил, — лучисто улыбнувшись, сказала Лена. — Не будем загадывать. Будь что будет.

Я, насупившись, молчал. Такой финал разговора вовсе не устраивал меня. Я хотел определенности и полной уверенности в том, что решение принято.

— Ленечка, ну перестань. Забудь все, что было сказано. Пускай этого разговора не было… Ладно?

— Пойдем. Ноги моей больше не будет в этом поганом «поплавке». Чтоб он сгорел со всеми этими разговорами…

…«Поплавок» на Якиманке действительно сгорел. Но сгорел много лет спустя после того тревожного и памятного мне дня. Правда, потом его снова восстановили, довели до уровня ресторана, и теперь там по вечерам звучат гитарные переборы, поют цыгане… И не один раз спускался я туда по шаткому дощатому трапу. Но задолго до пожара на «поплавке» истлело то, что, казалось, было добыто навеки. Впрочем, мудрое, хотя и горькое пророчество гласит: «Ничто не вечно под луной. Даже любовь, как и жизнь, имеет конец». Знаешь, что это так, и все-таки не веришь в пророчество — никогда.

…Развод был оформлен в три дня. И как только в паспорте Лены появился штамп о расторжении брака, мы подали заявление о нашем сочетании. Свидетелями были: Гриша Славин с моей стороны и Макс — со стороны Лены. Мы придумали множество всяких причин, ускоривших нашу регистрацию, а я сфабриковал у себя на работе отношение в загс, чтобы наш брак был оформлен досрочно, ввиду моего «экстренного отъезда в длительную командировку». А еще через три дня в моем паспорте в графе «особые отметки» появился соответствующий штамп.

Дальше события развивались диалектически… Лена, придя домой после нашего решения пожениться, намекнула своей матери о разводе с Костей. Мать устроила ей жуткую бучу, и Лена ушла из дому. А у меня сначала все шло как по маслу, и Лена очень понравилась моей маме, которая, естественно, захотела познакомиться с Лениной мамой. Мы стали увиливать, но, когда выяснилось, что Ленина мама не будет присутствовать на нашей свадьбе, моя мама заподозрила нечистое. Ниточка за ниточкой клубок начал разматываться, тайное становилось явным. Пришлось сообщить подлинное положение дел, — разумеется, в сильно смягченном варианте. Но мама, нафантазировав бог весть что, воспротивилась моей женитьбе… Начались бурные выяснения отношений, в одно из которых маму в предынфарктном состоянии отправили в больницу. Наша полулегальная — без родственников — свадьба состоялась все в том же Новогирееве…

Затем встал вопрос о жилье. Неделю после свадьбы, пользуясь отсутствием мамы, мы жили у меня. А дальше нужно было искать выход. Решиться на резкий конфликт с мамой я не мог. И хотя знал, что в конце концов она смирится и с женитьбой, и с Леной, но начинать с трений — особенно после возвращения ее из больницы — я не хотел. Я привык к странностям характера мамы, приноровился делать все по-своему, не обижая ее. Но как быть с новым человеком, входящим в мою, а значит, и в мамину жизнь? Я знал, что лада все равно не будет и я окажусь меж двух огней. Поэтому решили выждать время, пока мы сами поближе узнаем друг друга, да и мама свыкнется с моей женитьбой. Но, с одной стороны, выждать время, а с другой — нам нужно было где-то жить. Конечно, в крайнем случае мы могли бы, снять комнату, но случай этот был действительно крайним, потому что с финансами было туговато. И тут вдруг нам подвернулся случай вполне оптимальный.

Мой хороший друг, художник Миша Соболев, предоставил в наше распоряжение «до лучших времен» свою мастерскую. Это был блистательнейший вариант из всех возможных. Мы поселились в Столешниковом переулке в подвале, представлявшем презабавную кунсткамеру. Гипсовые слепки античных голов и торсов, картины, этюды, старая мебельная рухлядь со следами былой позолоты и протертым шелком, какие-то ветхозаветные часы, канделябры, гусли, произведения народных промыслов, утварь, модели парусников и книги — множество старых и современных книг по искусству, — все эти залежи поступили в полное наше распоряжение. Свое обиталище мы наименовали Новым ковчегом — в отличие от Ноева, на который было собрано только нужное и необходимое для жизни. У нас было все наоборот — разве что за исключением книг… Предметом особой гордости нашего Ковчега была «коллекция пошлостей», которую много лет с большой щепетильностью собирал хозяин мастерской. Здесь были глиняные рыночные копилки — кошки, собаки, зайцы, домики; пышнотелые гипсовые красотки — ярко размалеванные или выкрашенные серебрянкой и бронзой; инкрустированные разноцветной фольгой кустарные рамки, в которые вставлены самодельные фотооткрытки с душераздирающими сентенциями и изображениями томительно глядящих друг на друга или томно целующихся влюбленных, а также множество разных других изысканностей. По стенам Ковчега были развешаны клеенчатые ковры с лазоревыми закатами, изумрудными лесами, ультрамариновыми озерами, белыми лебедями и румяными красотками — иногда возлежащими под вишнями или сиренью, а чаще прощающимися за руку (может, встречающимися?) с бравыми казаками. В этом антураже особенно живописно и эффектно смотрелся давний охотнорядский рекламный щит «Несравненная! Рябиновая! Шустова!».