Александр Апасов - Разгуляй

— Ленечка, пойми, я не хочу этого, но все получается как-то само собой. Не отпускай меня одну никуда. Мне хорошо с тобой, но, как только я остаюсь одна, начинается какое-то искушение… А я женщина, я слабая и безвольная… Ленечка, дорогой, защити меня или прогони. Я не могу больше так, не хочу…

Она так преданно и любяще смотрела заплаканными глазами, что мне, конечно, стало жаль ее, и все пошло по-старому. Но в библиотеку она ходила теперь реже и только со мной… А на меня нашла хандра, появилась раздражительность. Лена лисичкой вилась вокруг, но все ее заботы выходили боком: она не давала мне ни сосредоточиться, ни заняться чем-нибудь серьезным. Я нервничал и злился, и оттого даже самые добрые ее намерения все чаще и чаще наталкивались на мою отчужденность. Но мы все еще кое-как тянули, отпраздновали майские праздники. Лена стала сдержанней, она словно свыклась с новым размеренным ритмом жизни.

Но в середине мая снова появились признаки какого-то искушения. Лена приходила с работы и сразу же начинала стрекотать и резвиться. Я насторожился, ожидая новой истории. Однажды, придя домой, Лена начала каяться, что она на пороге соблазна, что, как и прежде, ничего не хочет, но человек такой незаурядный, что аж голова кружится…

— Это — гений века! Он живописец, художник недюжинного дарования и настолько самобытный, что непременно перевернет все представления о национальных традициях… В основе его манеры лежит синтез художественных приемов Рублева и Врубеля!

— Ого, лихо! Похоже на дурной каламбур, — усмехнулся я.

— Да-да! — горячилась Лена. — Ты не думай, пожалуйста, что это такие разные мастера. Различие здесь чисто внешнее. Если бы ты увидел его работы, ты убедился бы в этом… Какие глаза у его героинь! В них вся Русь!.. Византийские лица и яркая, радостная, как у иконы, гамма. А композиция! Свободная, облегченная, динамичная! Мы обязательно сходим к нему в мастерскую. Я специально не пошла одна, — Лена смущенно засмеялась и, чуть покраснев, добавила: — От искушения…

— У тебя новое увлечение. Новая знаменитость… Где ты его встретила?

— На работе. Он пробивает персональную выставку… Ленечка, мы сходим к нему? Ленечка, пойдем!

Во мне снова всколыхнулась злость, но Лена так искренне и наивно рассказывала обо всем, так горячо и убежденно восторгалась близкими и дорогими мне чертами, которые развивал в своей живописи «гений века», что я все-таки согласился пойти. Лена, как ребенок, счастливый от долгожданного подарка, захлопала в ладоши.

— Пойду позвоню ему! — крикнула она и выпорхнула из подземелья.

В тот же вечер отправились мы в мастерскую новооткрытой знаменитости… Хозяин мастерской — высокий, стройный, подтянутый огненно-рыжий бородач в замшевой подогнанной по косточке куртке и добротных фирменных джинсах — поначалу произвел на меня двойственное впечатление. Он сдержанно-радушно, как и подобает для первой встречи, принял нас. Но в его точных, рассчитанных, как у спортсмена, движениях и особенно в сверлящих — не изучающих, а именно сверлящих — близко расположенных к вдавленной переносице серых глазах чувствовалась определенная преднастороженность. Он словно зондировал почву и прикидывал что-то в уме. Мы познакомились… Внимание сразу же рассеялось на развешанных по стенам и расставленных на подрамниках картинах, которые поразили меня необычайно. Я никогда не видел такого «обилия России». Почувствовав, что должное впечатление произведено, художник пустился в комментарии. Я слушал его с большим интересом, хотя и не всегда улавливал логику мысли…

Потом он стал говорить шире — вообще о художниках XX века. Он так и строчил обоймами дорогих и любимых мною мастеров — Серов и Сомов, Бенуа и Рерих, Бакст и Добужинский, Сапунов и Коровин, Билибин и Рябушкин, Лансере и Кустодиев, Врубель и Малявин, Нестеров и Павел Кузнецов, Петров-Водкин и Серебрякова… И вдруг неожиданно повернул в прошлое — к Рублеву, Греку и Дионисию, к северным письмам и суздальским… Я просто не успевал фиксировать причудливые извороты его мысли. А он все осыпал и осыпал меня водопадом различных параллелей и ассоциаций. Из всего этого бурного потока я инстинктивно улавливал только то, что ни одного имени, ни одной черты, ни одного слова художник не произносил случайно — все находилось в какой-нибудь связи с его работами. Это была хитрая, заранее продуманная и, по-видимому, много раз говоренная речь, которая, как можно было понять, подходила наконец к своей деловой части.

— Леночка сказала мне, что вы занимаетесь именно этим периодом искусства. Стало быть, многое из того, что я говорил, вам хорошо известно. Поэтому было бы интересно услышать ваше мнение… Кстати, я готовлю сейчас персональную выставку. Если у вас есть желание сделать материалы для прессы, я берусь устроить их по газетам, — резюмировал художник.

Я, разумеется, согласился и тут же попытался сформулировать свое мнение. Но, странное дело, пока я говорил общие слова (безусловно, в пользу художника), все было логично. Однако стоило перейти к конкретному анализу работ, вся целостность восприятия дробилась на какие-то мелочи, на какие-то ничего не значащие детали. Я удивлялся своему косноязычию и не понимал, в чем дело, почему, сказав что-то об одной работе, то же самое должен был говорить и о другой.

При расставании художник попросил Лену, видимо продолжая прежний разговор, попозировать ему. Лена восторженно согласилась и спросила, нельзя ли будет на память приобрести какой-нибудь этюд этого портрета, если, конечно, он недорого будет стоить, — от радости и нетерпения лицо ее зарделось румянцем… И не моргнув глазом и не задумываясь, наш новый знакомый назвал такую астрономическую цифру, что я подумал, что говорит он в старом денежном исчислении. Я поправил предполагаемую ошибку, но художник сказал, что он не оговорился, и в подтверждение бесценности своих работ стал перечислять, какие галереи мира и за сколько покупали его картины и этюды. Надежда получить Ленин портрет кисти знаменитого живописца померкла моментально. Мы раскланялись и ушли… По дороге домой Лена продолжала восхищаться художником, а я изредка возражал. Но возражал не по существу, а так — для солидности. Я находился под гипнозом звонкого цветового перепева, обилия нарочито русских лиц, огромных овальных библейских глаз, плакучих березок. — таких же нарочито акцентированных и грустных, как и овальные библейские глаза. Словом, я был поражен увиденным.

На следующий день я прибежал в университет со сногсшибательной сенсацией о новоявленном гении. К счастью, оповестить о своем открытии я успел лишь нескольких человек, потому что очень скоро раскаялся в скороспешных выводах. Безоговорочный разгром моего кумира совершил профессор Ливанов, — к нему как знатоку древнерусского искусства спешил я со своей новостью. Но на мой восторженный захлеб Ливанов ответил всего двумя словами: