Александр Миронов - Только море вокруг

Алексей вздрогнул, глазам своим не поверил, увидав Егора Матвеевича Закимовского, бредущего навстречу. Старый, морщинистый, худой, весь будто перекошенный, перекрученный какою-то злою силой, Золотце не шел по гладкой мостовой, а еле передвигал шаркающие ноги, то цепляясь ими одна за другую, то пошатываясь из стороны в сторону. Впалые щеки его заросли седой щетиной, тусклые глаза из глубоких глазниц бездумно и пусто смотрели в какую-то, видимую только им одним, точку.

«Пьян, — догадался Маркевич. — С утра нализался. С какой такой радости?»

Он круто свернул к Закимовскому, взял его за руку повыше локтя, сердито встряхнул:

— Ты что, с ума сошел? Где успел набраться?

Егор Матвеевич не ответил даже глаз не поднял, губами не шевельнул, и все же Алексей понял свою ошибку. Понял в ту же секунду, как бы со стороны увидел старого машиниста на короткое мгновение, но не сейчас, не на улице, а у себя в каюте, на судне, когда внезапно пришел к нему Золотце в самом начале войны, вот таким же раздавленным и опустошенным. И, внутренне холодея от своей догадки — «опять злая судьба ударила старика», — спросил уже не сердито, а сдерживая невольную дрожь в голосе:

— Матвеич, ты меня слышишь? Что случилось, Матвеич, что с тобой?

Медленно-медленно поднял на него старик затравленные глаза с первыми проблесками мысли в них. Шевельнул спекшимися, в серых трещинках губами и не сказал, а почти прошелестел:

— Сына… Петра моего убили…

Плечи его опустились еще ниже, частая мелкая дрожь волной пробежала по костлявому телу, и Алексей испугался, что Золотце упадет.

— Пойдем, дорогой, — попросил он, обхватывая Закимовского за талию. — На судно пойдем, домой. Не здесь же, не на улице…

Последние сотни метров до причала, где стоял «Коммунар», показались Маркевичу бесконечными и тяжелыми, как самая тяжелая болезнь. Золотце молча брел рядом, почти вися на его руке, и встречные прохожие то и дело бросали на них иронически понимающие взгляды: мол, погуляли морячки, ничего себе… Но в глазах вахтенного матроса у трапа Алексей еще издали уловил и радость, и тревогу.

— Где это вы его нашли, товарищ капитан? — шагнул к ним матрос. — Мы же…

Маркевич не стал слушать, отрывисто приказал:

— Предупредите, чтобы ко мне никто не входил. — И к Закимовскому: — Пойдем, Егор, теперь уже близко.

В каюте он бережно усадил старика в кресло, тщетно стараясь найти такие слова, которые смогли бы если не успокоить его, так хоть чуточку утолить нечеловеческую боль. Но слов таких не находилось, и Алексей спросил:

— Как ты узнал?

Егор Матвеевич ответил не сразу, словно не сразу дошел до его сознания этот вопрос. Чуть поднял голову, не вздохнул, а всхлипнул и, как бы проглатывая вязкий комок в пересохшем горле, забормотал неразборчиво, невнятно:

— Письмо… Вчера получил… От товарищей, с фронта… Он, значит, на амбразуру бросился, когда рота в атаку поднялась, ну и…

И тут же обмяк, забился всем телом в беззвучных, мучительных рыданиях.

Это было настолько несвойственно ему, так не похоже на Закимовского, что Маркевич отошел в сторону, не зная, что с ним делать. И опять почему-то представил себе Егора Матвеевича в тот давнишний день, вернее, в вечер его первого появления на «Коммунаре», не представил, а увидел его, такого же остро раненного злою судьбой, почти раздавленного и все же живого, не потерявшего веру в жизнь. Тогда было и больно за Матвеича, и жалко его, и хотелось во что бы то ни стало помочь ему, поднять, укрепить веру в самого себя. А сейчас?

— Последнее отняли, — услышал Алексей не тот, прежний, а беспомощно-жалкий голос машиниста. — Все, что было. Кому я теперь нужен? Для чего свет коптить? Дожился…

Острым, пронизывающим холодком повеяло на Маркевича и от голоса этого, и от этих слов. Нет, жалостью тут не помочь. Не жалость, не сочувствие сейчас нужны.

— Себя одного жалеешь? — шагнул Алексей к Егору Матвеевичу. — Свое горе, свою боль на весь мир переложить хочешь. Так, что ли?

Золотце вздрогнул, как от удара, поднял руки к груди, точно защищаясь, но Маркевич уже и не видел этого, и не щадил его.

— А Носикова тебе не жалко? — резко, с гневом продолжал он. — У Бориса Ефимовича дочь погибла. Не жалко? А Симакова? Погибла жена! А колю Ушеренко — ни отца, ни матери не осталось! Им что делать прикажешь? Тоже в петлю? Эх Егор!..

Алексей несколько раз быстро прошелся из угла в угол каюты, сунул руки в карманы, сжал в кулаки. И, не глядя на машиниста, но зная, что тот прислушивается теперь к каждому его слову, опять заговорил — чуть сдержаннее, чуть спокойнее:

— Ты мужчина, Егор Матвеевич, жизнь тебя особенно никогда не баловала. Вот и подумай сам, есть ли сейчас на всей нашей земле хоть одна семья, не раненая войной, есть ли человек не задетый ею? А люди все равно и живут, и работают до обмороков, сжав зубы, и идут на фронт умирать, когда это надо. Так или нет? Так! И не голову терять мы должны, не оплакивать таких, геройски погибших, как твой Петр, как Яков Ушеренко, как Владимир Федорович Сааров, а вечную память о них хранить, дело их продолжать, до конца довести то, за что они отдали свою жизнь. Я вот вчера на кладбище был, в Архангельске. Знаешь, сколько там свежих детских могил? А твой сын до последнего своего подвига убивал тех, кто нес смерть нашим детям!..

Он осекся, умолк, услышав, как за спиной у него осторожно и тихо скрипнула дверная ручка. Обернулся и встретился с живыми, горящими глазами Егора Матвеевича.

— Стой! Куда? — Маркевич шагнул к нему. — Не выпущу я тебя к людям… такого. Запомни, Матвеич, людям нашим и без твоей боли только-только выстрадать все…

Лишь несколько часов прошло после возвращения Маркевича из отпуска, а он уже чувствовал себя на пароходе так, будто и не расставался с ним. Так всегда бывает на кораблях: и нет человека, на берегу он, а все равно здесь, если только не списан навовсе. И в штате команды числится, и койка в каюте свободна в ожидании хозяина, и ждет за общим столом место, облюбованное раз навсегда.

Не зря же говорят, что корабль для моряка — родной дом, сколько бы ни пробыл человек на берегу, а все равно вернется домой, на свое судно.

Впрочем, не обошлось и без некоторых шероховатостей. Ефим Борисович Носиков, в отсутствие Маркевича исполнявший обязанности капитана, попытался теперь по всем правилам и по всей форме приступить к передаче судна возвратившемуся из отпуска командиру. Он явился в капитанскую каюту торжественный, в парадной форме, весь какой-то непохожий на самого себя, и, вытянувшись возле порога, отрепетированным движением поднес к козырьку фуражки белую от волнения руку. Зато лицо его, шея и особенно крупный с горбинкой нос, были красны от прилива крови.