Ильгиз Кашафутдинов - Последний снег

— Ты не больная?

Анюта все время видела глаза мужчины, стоявшего за спиной женщины.

— Ну-ка, давай покатаемся на велосипеде, — сказал мужчина. — Я же видел, как ты катаешься. Ты же всех обгоняешь.

Он подтолкнул к Анюте трехколесный велосипед. Одернув платье, Анюта села на велосипед, внимательным взглядом окинула мужчину, вспомнила: это он подходил к забору. Это он появлялся на тропинке, ведущей к котельной, медленно приближался к забору, когда Анюта рано утром смотрела в окно. Прокатившись вокруг фикуса, Анюта пустилась во второй круг, разогрелась и храбро крикнула:

— Я вас тоже видела. У вас нога под снег провалилась. Промокли, да?

— Помнит! — обрадовался мужчина. — На тропке, да? А потом, потом?..

— Потом возле детской площадки. Вы доску откинули, хотели пролезть, а я вам погрозила пальцем.

— Ха-ха… — закатывался мужчина, бросаясь за Анютой, быстро нажимающей на педали. — Да тебя же, бестию, не догнать… Прямо чемпионка!

Долго он гонялся за ней, смеялся, сбросил на ходу пиджак, поскользнулся и упал. Анюта подъехала к нему, потешно, притворно охающему, не заметила, как очутилась в его худых, жестких объятиях; пахло от него табаком, одеколоном, но запахи эти не испугали Анюту, как и слова, произнесенные почти шепотом:

— Пойдешь к нам домой? Жить с нами будешь?..

Анюта не успела ничего ответить, женщина, подойдя к ним, резко выхватила Анюту из рук мужчины, поставила на ноги. И опять ощутила Анюта, как стынет подбородок в холодной ямочке женской ладони. Женщина наклонилась над ней, запрокинув Анюте голову, приказала:

— Ты быстро возбуждаешься. Открой-ка ротик. Скажи: «А-а…»

И тогда Анюта, громко заплакав, кинулась к двери, по лестнице взбежала наверх, на второй этаж, ворвалась в спальную комнату и прижалась лицом к подушке.

Выплакавшись, Анюта боязливо подошла к окну: по тропинке, теперь уже зеленой, уходил мужчина в черном костюме, оглядывался, снова шел к перелеску, где была дорога в город. Один. И вдруг его, а не себя, пожалела Анюта…

Да что все вспоминать! Слеза-росинка подрожала на реснице и так, не скатившись, просохла. Аня спохватилась. Солнце подымалось все выше, небо сделалось поразительно чистым и прозрачным, а в синеве далекого леса выделялись огненные пятна: рано пожелтевшие березы. Предчувствием скорого увядания были пронизаны пойменные луга, ивовые заросли.

За дверью слышались приглушенные голоса старика и Федора, звякала посуда. Ане стало неловко оттого, что она, отлучившись на минутку, забылась, расхныкалась в уединении. Она открыла сумочку, еще раз удостоверилась в том, что коробки на месте, стала доставать зеркало и пудреницу. Зацепила пальцем бумажку, измазанную губной помадой, и вздрогнула — это была записка Сазонихи.

«Сын при смерти».

Слабость расплылась по телу, а в душе образовалась пустота. Аня растерялась, подумав, что в этот самый момент, именно в эти мгновенья умирает Саша. Ночь он продержался, собрав последние силы, чтобы умереть при свете.

А она, Аня, устроилась на теплом солнышке и жалуется себе втихомолку на жизнь.

Она встала, почти бегом бросилась к двери. Старик и Федор от неожиданности опешили, застыв кто с чем — старик держал в руке миску с холодной картошкой, Федор банку с огурцами.

— Что с тобой, доченька? — оправившись от испуга, спросил старик. — Таракана, может, увидела?

— Ехать мне надо, — виновато проговорила Аня. — Ждут меня, а я засиделась.

— Да ведь до грачевского автобуса, считай, полтора часика, — старик покосился на Федора, — может, он знает причину спешки. Вроде нет — Федор удивленно помаргивал. И старик, улыбаясь выцветшими глазами, добавил:

— Небось заснула, черти приснились.

— Да там человек помирает в деревне, — всхлипнула Аня. — А вы тут стол накрываете… Я же фельдшерица, медпунктом заведую, ездила за лекарством. Не ночь, а сплошной кошмар… Достала вот…

Она в который раз открыла сумочку.

— Человек добрый попался, — стараясь унять дрожь в голосе, говорила она. — За четверть цены отдал. За семьдесят рублей.

Старик и Федор переглянулись, но шевельнуться никто из них не посмел. Но старик все-таки начал кумекать.

— Это что же за такое лекарство? — изумился он. — Бальзам какой-нибудь китайский, а?

— Натощак не выговоришь… — внезапно уставая, сказала Аня. — Всего-то двадцать пять километров осталось, а человек, может, последний час живет — восемнадцати еще нет.

Федор недоверчиво слушал Аню, опасливо поглядывая на нее — психопатка, что ли?

— Погоди, Хведор, — молвил старик, заметив, как Федор напрягается. — Смерть, она, конечно, не всегда кого надо прибирает… Восемнадцать годков, говоришь… — Старик нахмурился, затем, словно бы провинившийся, украдчивым взглядом скользнул по углу, где когда-то, может быть, висели иконы. — Кто бы рад умереть, так ведь она, слепая, не за того берется… Я ить тоже весной захворал, ну, думаю, крышка, одно только желание было: чтоб без мучений взяла. А тут с телеграммой пришли — Степка, значит, приезжает. Ну как же я допущу, чтобы он к гробу приехал. Встал, пошатался малость, в садик вышел… А Степка через месяц явился…

— Это нас на путину кинули, отпуска отменили, Евстигнеич, — сказал Федор.

— Так вот хожу я, — приветливо сказал Евстигнеич. — Испужалась она меня. — Он помолчал, подумал. — Если бы судьба, все равно бы взяла. Значит, не судьба была… Лекарством тут ее не обманешь. Хоть мильон плати.

— Это очень сильное лекарство, — твердо произнесла Аня. — Потому и дорогое.

— Дай бог, — сказал Евстигнеич, радуясь, что Аня успокаивается. — Тогда и горячку не надо пороть. Такси у нас нет, еропланов нет, чтоб тебя мигом доставить в Грачевку. Сядь, поешь. А то вон сама качаешься, как былинка на ветру. Федор тебя проводит, в автобус посадит.

Евстигнеич пододвинул к ней табуретку, сам первым сел за стол, а Федора звать не стал — для него он был свой. На столе была сметана, огурцы с грядки — толстые, с желтинкой по бокам, помидоры.

— Молодежь, пропустите по маленькой? — поинтересовался Евстигнеич, нарочно медленно шаря под столом.

— Не хочется с утра, — сказал Федор. — День весь пропадет.

— А я вообще мало пью. Только вот вчера пришлось.

— Это по какому такому случаю? — спросил Евстигнеич. — Если не секрет, конешно.

— Да все по тому же… Доставала! — сказала Аня и рассудительно добавила: — На что только люди не идут, чтобы достать.

— Это все от баловства, — сказал Евстигнеич. — Раньше обходились. Без энтих заграничных штучек-дрючек.

— Я о лекарстве говорю.

— Ну это-то ладно, понятно. Тут ради спасения жизни. За это я тебе спасибо скажу… А вот за тряпками да ковришками давятся, будто из ума все выжили. Я как-то мимо магазина иду, смотрю — бабы молодые стоят чуть живехонькие, четыре часа уж стоят. По ним хоть из пушки пальни, не разбегутся… Хведор, сними-ка яичницу с керогаза, горит вроде.