Ильгиз Кашафутдинов - Последний снег

— Не знаю. До автобуса еще два часа. А меня ждут, ждут.

— Понятно, — сказал Федор. — У меня есть предложение. В этом городке я первый раз. А вы, я думаю, бывали тут.

— Бывала, — кивнула Аня.

Федор извлек из бокового кармашка саквояжа синюю книжку, на обложке которой белели большие буквы: «Морфлот». Полистав, Федор сказал:

— Улица Гагарина, дом восемь. Не знаете?

— А вот она, — Аня показала на деревянные дома, протянувшиеся вдоль железнодорожного полотна.

— Зайдем на минутку, — сказал Федор.

Он еще сам не знал, зачем зовет ее с собой, но в отдаленном уголке его сознания возникло предчувствие, что ему станет больно и одиноко после того, как они расстанутся. Он уже начал грустить, приготавливая себя к моменту расставания, и неизвестно откуда взявшийся голос уговаривал его оттягивать время.

Ане будто передалось это его состояние, она молча, покорно согласилась, зашагала. Она вела Федора по засоренным осыпям, выбирая самый короткий путь. Когда добрались до улицы, Федор пошел впереди, поглядывая на номера домов.

— Здесь, — сказал он, остановившись напротив палисадника и трех высоких рябин, из-за которых нельзя было разглядеть окна.

Вошли во двор. Федор поднялся на крыльцо, постучал. Старик, показавшийся у порога, всклокоченный, диковатый, был до того смешон в своей полусонной растерянности, что Аня, позабыв обо всех горестях, прыснула в кулак.

— Хведор, сатана… — сердито стал выговаривать старик Федору, но заметил Аню, осекся, покачал головой. — Дело ясное… молодое. Степка-то уж того — улетел один. Он в тралфлот звонил, а ему говорят — Хведор прямиком на юг… Ну заходьте, чего топчетесь.

Аня вошла следом за Федором, сразу села на табуретку — ноги подкосились то ли от усталости, то ли от того, что изба внутри показалась ей давно знакомой.

Она поставила на стол сумочку и, сразу же, словно совершила оплошность, взяла ее, прижала к животу, Не вникая в громкие голоса мужчин, странно уединяясь, она открыла сумочку, увидела лежавшие сверху коробки, долго смотрела на каждую в отдельности и только после этого поверила, что вся прошедшая ночь — не сон, а явь.

С рассветом, проникшим во все углы дома, будто озарилась у Ани память. Сказав мужчинам, что надо привести себя в порядок, Аня перешла в другую половину избы. Сразу посмотрела в окно — за ним широко открывалась пойма, а над стушеванными дымкой холмами виднелась манящая, тронутая нежной розовой краской даль. Еще минута пройдет — и покажется белый краешек солнца.

В детдоме она караулила эти моменты рождения нового дня. Вот как сейчас. Вот она, набросив на плечи жесткое казенное одеяло, садится на подоконник, смотрит, как за ровным, похожим на солдатский плац детдомовским двором, за редкими березками показывается солнце.

Она помнила, с каким упрямством простаивала она на коленях, уткнувшись лбом в стекло, пока Варьстепанна, дежурная воспитательница, не стаскивала ее с подоконника. Варьстепанна каждый раз допрашивала ее: что же высматривает Анюта, зачем ей понадобилось в такую рань просыпаться? Так ничего и не узнала она, строгая, но в общем-то хорошая, добрая женщина.

Анюта сама не знала, чего она ждет. Какая-то таинственная сила поднимала ее с постели, толкала к окну; и она, завороженная тихим рождением дня, забывалась. Казалось, новый день таит в себе новость, приготовленную для Анюты, и боязно было ее упустить. Долго длилось наваждение, долго, уже много лет спустя Аня поняла: она ждала родителей…

Изба, угрюмоватые, задичавшие вещи напоминали Ане другую избу, другую похожую обстановку; и снова возникло то первое чувство, которое не обмануло ее, когда Ане изба эта показалась знакомой. Запустение, почти не видимое глазу, угадывалось во всем. Старик здесь живет без старухи.

А в той избе была тетушка, и она-то, измученная вдовьей жизнью, отвезла семилетнюю Анюту в детдом. С полгода наезжала, привозила гостинцев — бубликов, сахара, а потом вовсе занемогла и пропала.

А вот и солнце!

Аня уставилась на солнце, не мигая смотрела с минуту, но пока ничто не менялось. Ей хотелось почувствовать себя маленькой девочкой, той далекой, замерзшей в проеме окна, глядящей на солнце большущими глазами. Аня от чего-то застыла в тревожном ожидании: что-то сейчас с ней случится. Но ничего не произошло: она дождалась лишь первого слабого тепла, с каким солнечный луч коснулся лица и шеи.

Она уже не будет маленькой; она давно знает, что еще раньше, когда она караулила рассветы в детдоме, ни отца, ни матери у нее не было. Долго утаивали правду, и она все-таки дошла до Ани: грузовик, на котором отец и мать ехали с базара, на большой скорости врезался во встречную машину.

Но до того, как она узнала горькую страшную истину, пришла однажды догадка.

Как-то вечером Степанида Григорьевна, старшая воспитательница, вызвала Анюту в свой кабинет. Оказавшись на строгом красном ковре, который вел к длинному столу, Аня замерла у порога, выжидательно прислушалась. В окна кабинета стучал весенний дождь. Анюта смотрела на дверь смежной комнаты, где жила Степанида Григорьевна, вздрагивая от стука капель, будто не по стеклу они били, а по сердцу — маленькому, напряженному комочку, прыгающему в груди.

Анюта не сразу узнала Степаниду Григорьевну, которая днем одним только видом своим внушала уважительный трепет. Она подошла утомленной тяжелой походкой, взяла Анюту за руку, повела к себе. Анюта села на краешек стула, посмотрела на Степаниду Григорьевну преданно.

Анюта пила чай из фарфоровой чашки, грызла твердый бублик. Когда Степанида Григорьевна, пересиливая себя, сказала, что завтра к Анюте приедут родные, сердце Ани вдруг захолонуло. Она, Степанида Григорьевна, тяжелой походкой прошла в угол, сняла с комода сверток и развернула его. Анюта увидела платье — вельветовое желтое платье с отложным вышитым воротником, красивые ботинки, белые гетры, штанишки, белую шелковую ленту. Онемевшей спиной Анюта прижалась к стулу, вцепилась в него руками, и в глазах ее, до боли раскрытых, стало темнеть. Она догадалась, что родителей, которых она так упорно высматривала по утрам, никогда не дождется. Степанида Григорьевна обняла ее, заслонила от света, мешавшего плакать.

Утром Анюту ввели в комнату, где обычно устраивались смотрины. В комнате, занимая середину ее, стоял пожелтевший от старости фикус, и надо было сесть на стульчик возле него и листать книгу. При появлении родных встать и радостно приветствовать их. Всему этому заранее, еще утром, научили Анюту.

И вот пришли они, родные. Первой перешагнула порог женщина с высокой тяжелой грудью. Следом появился мужчина в черном, до блеска выутюженном костюме, тихий и бледный. Они поздоровались со Степанидой Григорьевной, которая, ответив им улыбкой, подняла взглядом Анюту со стульчика. Анюта сказала заученное: «Добрый день», замерла солдатиком, чувствуя, как топорщится сзади новое платье, но не было сил поправить его. Мужчина подмигнул Анюте, пошел было к ней, но жена его сделала плечом успокаивающее движение: не торопись. Мужчина остался на месте. Глаза остановились на Анюте, как бы помогая ей в эту трудную минуту. Женщину Анюта не видела; лицо ее, промелькнув, забылось сразу, размылось. Платье темным пятном надвинулось на Анюту. Круглые, холодные пальцы коснулись подбородка. От них, холодных и спокойных, у Анюты сжалось сердце. Женщина быстро, будто девочка могла укусить ее руку, отодвинулась, спросила: