Ильгиз Кашафутдинов - Последний снег

Федор вскочил, принес из сеней чадящую сковороду.

— Стар стал, нос не чует, — сказал Евстигнеич.

— Это я виновата, — вставила Аня. — Не мужское это дело — завтрак готовить.

— А теперь не разберешь — что к чему, — опять настраиваясь на философский разговор, сказал Евстигнеич. — Где мужик нужен — там баба. И наоборот. Это у нас тут, на земле, Хведор. В морях-то у вас испокон веков мужик был главный, оно так и останется. А тут все перепуталось. Вот у них, скажем, — он кивнул в сторону Ани. — У них раньше фершалами мужики в основном были. У таких молоденьких, как она, назначение другое было. Душевное такое назначение — сестра милосердия. А ить забыли слово-то. Милосердствовать вроде бы разучились. Моды такой не стало, а?.. Вы ешьте, не глядите, что я болтаю. Бывает, я сам с собой калякаю…

Аню уже не надо было уговаривать — она, сама того не замечая, ела и ела, и до того увлеклась, что уже забыла, сколько съела. Вдруг она заметила: Федор смотрит на нее, смотрит с удовольствием и умилением, будто на малое дитя.

Аня пристыженно потупилась, боясь дожевывать последний, как она решила, кусок хлеба.

— Я в империалистическую в госпиталь почти мальчонкой попал, — стал рассказывать Евстигнеич. — Была у нас одна сестра милосердия. Ну, не то чтоб вся в точности такая, как она… — Он поглядел на Аню. — Но вот, ей-богу, не вру — как увидел, так вспомнил ее. Ты что это есть перестала? А ты что уставился на нее, балда осиновая?.. Эх! В другой раз я бы вам сыграл. Гармонь у меня сохнет…

Аня кивнула: да, в другой раз — говорить не могла. Голова кружилась и клонилась все ниже — наваливался сон. Борясь с желанием откинуться к стене и закрыть глаза, Аня медленно встала.

— И то верно, — согласился Евстигнеич. — Я ить забыл, что сегодня суббота. Автобус с боем берут по субботам. Так ты, Федор, подсоби ей, а я подожду…

Справившись с головокружением, Аня улыбнулась через силу, сказала:

— Спасибо за угощение!

— Какое там угощение, — отмахнулся Евстигнеич. — Когда будешь здесь, заходи… Яблок наберешь в саду, они у меня пропадают.

У ворот Аня обернулась, помахала рукой старику. Евстигнеич, вышедший на крыльцо в ситцевой рубахе навыпуск, в валенках, снял с седой головы темную кепчонку, сказал, прощаясь:

— Ступай, доченька, ступай…

День субботний, заполошный, продолжался. В небе не было уже предутреннего беззвучия, в нем смешались, слетаясь отовсюду, шумы, голоса. Солнце набирало силу, светило спокойно, не торопясь, обещая тепло и ясность до конца дня.

Разогревшись от быстрой ходьбы, Аня и Федор миновали угловой дом, очутились перед вокзальной площадью. Евстигнеич был прав: на автобусных остановках густо толпились люди, ждали. Несмотря на такую рань, в воздухе над площадью сквозило нетерпение. Хотя понятно было: кому хочется позже всех попасть на грибное место или на речку, где хорошо клюет рыба.

Федор, отвыкший на флоте от суеты и давки, передернул плечами, будто его зазнобило. Он посмотрел на Аню — сейчас она, с виду хрупкая, шла к пятачку, где останавливался грачевский автобус, бойкой решительной походкой.

— Может, машину все-таки поищем? — спросил Федор.

— Чего уж теперь искать, — упавшим голосом сказала Аня, видя, что Федор, опора ее, растерялся. — Три километра пешком надо идти до развилки, ловить попутные до райцентра. А там еще три километра пешком.

— Да-а…

— Ты ведь сильнее, ты пробьешься, займешь мне место, — быстро, тревожно заговорила Аня. — Потом выйдешь… Я, конечно, постараюсь от тебя не отстать… Я боюсь за лекарство. Ампулы.

К остановке подъехали сразу два автобуса. Один был грачевский. Еще до того, как он затормозил, к нему плотно прибилась толпа.

Федор раза два согнул в локтях руки, как бы разминаясь перед боем, глубоко вздохнул, набычился, двинулся вперед. Двери автобуса со скрипом отворились, и толпа разом сжалась, а над ней заколыхались корзины, рюкзаки. Высоко держа в руках сумочку, Аня кинулась вслед за Федором в самую людскую гущу, но хватило ее ненадолго. Зажатая со всех сторон, она с минуту видела перед собой напряженный затылок Федора, его перекатывающиеся под тужуркой лопатки. Затем у нее перехватило дыхание, она услышала, как трещит, расползается на груди наспех зашитое в поезде платье. На мгновение ей показалось, что с нее вовсе содрали платье, и она перестала бороться, стояла, прижав к самому горлу сумочку. Наконец ее вытолкнули назад. Она тоскливо глядела в дверной проем, где мелькали головы, локти, корзины, и убедилась, что кидаться туда бесполезно. От мысли, что Федор все-таки попал в автобус, легче не стало — какой толк? При следующей мысли, что Федору уже не выбраться наружу — Аню охватило чувство вины перед ним.

Вдруг пришла неожиданная догадка. А если ей показать шоферу записку Сазонихи, как некоторые делают, получив телеграмму о смерти близкого человека? Она не раз видела: люди суют эти телеграммы в окошко кассы, с мольбой и отчаянием оглядываясь на очередь за билетами… Нет, нет, там совсем другое — там просятся на поезда и самолеты, чтобы успеть на похороны, а тут… не будет же шофер вытаскивать из автобуса одного за другим, да и записку он может принять за липу.

— Аня! Анюта-а!.. — услышала она радостно-отчаянный голос.

Это Федор, подняв оконное стекло, звал Аню. Она подбежала, задрав голову, посмотрела на Федора.

— Извини, я не могла… из-за этого…

Она ткнула подбородком в сумочку, которую держала на груди, не подозревая, что этим никак не спасется.

— Держи, — сказал Федор, просовывая в окно тужурку. — Деньги в кармане. Ищи машину. Плати, сколько попросят и даже больше.

Автобус выпустил синий дым, начал трогаться. На обеих подножках еще висели пассажиры, пытаясь втиснуться внутрь, а изнутри доносилась хриплая ругань кондукторши, требующей освободить двери.

— Возьми сумку, — сказала Аня. — Как приедешь, иди к Сазоновой Анастасии Васильевне. Скажешь: привез лекарство, Аня скоро будет. Если там еще сидит Зоя…

Автобус, зазывая, тяжело взял с места, покатил. Аня побежала рядом, глядя на Федора, который тоже смотрел на нее — выжидательно. Аня молчала, словно забыла о том, что хотела еще сказать.

— Понял, все понял! — крикнул Федор. — Все сделаю.

Федор все понял, больше того — он не просто понял и покорился неожиданному случаю, когда ничего не остается, как ехать одному в неизвестное село к незнакомым людям, а он почувствовал горячую силу, которая заставила его повторить про себя: «Все сделаю».

Плотный, гладкий мужчина беспокойно заерзал на сиденье, косился, вроде бы намекая, что ему надоело видеть Федора нависшим над ним. Федор оторвался от окна, выпрямился, сколько мог — сзади давили на спину. Сумочку Ани он держал на весу, сторожа ее глазами, опасаясь, как бы она не ударилась о твердое. Он хоть и представлял, какие они, ампулы, но сейчас воображение рисовало их такими прозрачными и слабыми, до того не способными выдержать даже малейшие толчки, что Федор пружинил ногами, когда автобус трясло.