Павел Кочурин - Преодоление

— Николай Сергеевич, вас спрашивает дама… Очень просит, чтобы вышли, — сказал мягкий, не совсем ему знакомый женский голос.

Не поднимая головы, он старался угадать, кто сказал. Медленно, с неохотой, отодвинул бумаги. Встал.

Выходя из-за стола, успел взглянуть на высокие зеленые тополя за окном, все в ярком солнце. И от солнца, и от вида свежей зелени на деревьях недовольство прошло. «Что же это за дама, такая настойчивая?..»

В коридоре у окна он и увидел Нину Степановну. Увидел и не удивился ее появлению. Будто ждал.

Она стояла вполоборота к нему. И, как ему показалось, отрешенно смотрела вдаль, поверх железных крыш невысоких домов.

«Значит, все же решилась…»

Глянув на нее, тут же приметил, что ему больше всего помнилось: розовую мочку уха, до половины прикрытую прядью рыжеватых волос, капризно, до смешного поджатые губы…

Правой рукой она опиралась на высокий подоконник. Заметно волнуясь, стала постукивать пальцами по холодному серому мрамору.

Он подошел ближе… Но она и тут не повернула головы. Стояла прямо, независимая и обиженная. Эта осанка, молчание и гордый вид его удивили. Но он сразу понял, что ее привело к нему горе.

Он остановился рядом. Она ждала, когда он обратится к ней. А он, не зная, что сказать, молча смотрел, невольно уже взволнованный ее появлением.

За эти томительные и напряженные секунды, что они молча стояли вблизи, воскресло в его памяти многое. И он поймал себя на мысли, что хочет, чтобы она улыбнулась сейчас так, как тогда на вокзале, в день его отъезда…

Наверное, и она проводы те помнила. Не могла не помнить.

Но он знал, что ничего прежнего не будет. И той Нины, что была на вокзале, нет.

И все же в чем-то это была та Нина. Почти что прежняя. И он почувствовал беспокойство, предвидя неладное с ней… Стоял и ждал слов о ее беде, которая все явственнее проступала в ее молчании. Да он и так знал, — иначе она бы и не пришла. А молчала все от той же гордости.

Она не выдержала и оглянулась.

Ни укора во взгляде, ни каприза. Была только тоска и усталость.

Ему казалось, что она не вымолвит ни слова. Но она проговорила как просительница:

— Я зашла, Николай Сергеевич… Мне нужно было вас видеть. Поговорить… давно… — И опять независимость во взгляде.

— Ну что же… — промолвил он, сбитый с толку ее тоном и взглядом, как бы обвиняющим его. — Я не предполагал, что у вас может быть какое-то дело ко мне… Думал, случайно здесь.

— Мы были когда-то… — проговорила она и смутилась. Чуть дрогнули губы, но в глазах тут же возник блеск. Словно она торжествовала большую победу над ним. Посмотрела с вызовом, и ничего больше не сказала.

Он хотел было спросить ее о матери и о том, как сама живет…

Но не спросил. Сказал, как говорят о чем-то давно утерянном:

— Что вспоминать теперь об этом, Нина Степановна.

Она секунду постояла, глядя на него все с той же недосказанностью. Поникла печально и опустила глаза. Потом странно заморгала, стала рыться в потертой черной сумочке. В этот миг жалость к ней взяла в нем верх.

Он предложил было пойти в зал, поговорить не на ходу. Но она, недослушав его, порывисто протянула ему конверт, сказала:

— Прости, Коля, если что не так… Если обидное что сделала. — Торопливо повернулась и пошла.

Он не пытался ее остановить, знал, что не остановится. Каблуки ее туфель застучали по каменным ступенькам. Она замедлила шаги на площадке нижнего этажа, где было широкое окно, но не оглянулась.

Николай Сергеевич вернулся к себе. Посмотрел на конверт: «Н. С. Костромичеву (лично)». Может, хотела оставить письмо, мелькнула мысль, без встречи и разговора. Повертел конверт и оторвал полоску сбоку.

Вырванные из ученической тетради листки экономно исписаны. Строки на концах торопливо скатывались вниз. Буквы были неровные, нервные. Удивился, что так мог измениться ее почерк, выдавая пережитое, нескладное в ее жизни, нездоровье, может… Расчувствовался оттого, что сам был в это время доволен собой, своей жизнью и счастлив.

Письмо заканчивалось подписью: «Нина». Так она подписывала все свои письма к нему, и девичьи, и фронтовые.

Он стал читать, торопясь узнать, что заставило ее прийти. Она обращалась к нему по имени и отчеству. Дальше шли извинения. Он это все пробежал взглядом.

«…Я толком бы не сумела рассказать, решила написать… Витя спрашивает об отце… Ему, маленькому, я делала подарки и говорила, что это от тебя. Теперь он требует, чтобы я сказала, где ты, его отец… Я ничего не могу ему объяснить. Да и ты как отнесешься…»

Он сел в кресло, опустил на стол письмо, не понимая, почему Витя должен прийти к нему как к отцу… Этого прихода он и в мыслях своих не допускал.

Сидел какое-то время в недоумении и растерянности. «Значит, так оно и есть. Сын ее жив… Да она никогда и не говорила, что умер. Это я сам так предполагал… А она сказала только, что сына нет».

«Не?!.. Для кого нет?..» — И эта мысль что-то ему подсказала. Он опять взял в руки ее письмо.

«…Витя сам узнал твой адрес и придет к тебе сегодня… Только не обижай его, что бы ты ни решил. Я очень боюсь за него. Он придет, так будет лучше, все реши сам. Я боюсь одного — что он будет ненавидеть меня. Я ни о чем не могу тебя просить. И не знаю, о чем можно просить. Только хотела предупредить. О тебе сыну сказала, что ты ни перед ним, ни передо мной ни в чем не виноват. И не сделал нам ничего плохого…»

В конце письма было неразборчиво что-то о старых его письмах. Он не сразу понял, что это о его фронтовых письмах к ней, которые, оказывается, прочитал ее сын.

Упоминание о фронтовых письмах тут же вернуло его в «ту» свою жизнь…

Опять все сплавилось воедино. Скрутились, свились в клубок мысли и о Нине, и о войне.

Война предстала короткими эпизодами, выхваченными из целых событий… Началом было то поле с бугорками серых скаток на мертвых спинах бойцов. Затем шло, как россыпь… Парень вологодский, молодой лейтенант-артиллерист, и Сергей, брат, пропавший без вести. Плацдарм за Волгой у города Калинина, где сходились врукопашную… Он бросил гранату себе под ноги, решив, что смерть. Два немца отпрянули, пали ниц. И он в миг, уловленный им, поддел носком сапога свою же гранату и отшвырнул ее на упавших немцев… Сталинград, Днепр, лес возле станции Жерди в Белоруссии… Эти эпизоды, много эпизодов, были в его письмах. И все они вихрем пронеслись в мозгу.

Десятки, а может, и сотни раз он мог погибнуть, «был убит». Но вот не погиб, не убит…

Об этом прочитал в его письмах сын Нины, Витя… Значит, живы они, его письма. И сохранила их она, Нина Степановна… Но только ли к ней были они? Для нее ли одной писаны?..

Он так и не сумел внимательно перечитать ее письмо. В кабинет заходили, звонил телефон. Он разговаривал, отвечал на звонки. Но сквозь эту привычную сутолоку назойливо лезли в голову мысли о войне. О том времени… Память об этом принесла Нина вместе со своим горем, которое томило ее с тех времен. И горе у нее было связано с ним.