Павел Кочурин - Преодоление

Нина была несчастлива. Это он сразу почувствовал, как только увидел ее. Но в какой-то самый первый миг у него мелькнула злорадная мысль, что вот все же не он, а она пришла к нему. Но тут же он и устыдился, догадываясь, что ее привело к нему скорее большое доверие.

Все перемешивалось в сознании — горечь, досада, неприязнь и одновременно жалость к теперешней Нине. Жалость к ней он проявил и в приезд в Ленинград во время войны. Это считал он своей ошибкой. Не надо было ему тогда приезжать в Ленинград. Мог бы догадаться. В письмах ее были намеки. Прошло бы какое-то время, кончилась война. И все решилось бы. Она осталась бы с тем моряком. А так, выходит, он разбил ее жизнь. Ни с тем она теперь, ни с ним. Похоже, что и не замужем. И не была больше замужем. Как и многие женщины, обречена на одиночество. И может, рада, что есть сын… Но вот сын ее теперь ищет отца. Носит фамилию и отчество другого. Не отца. Но мать вынуждена была скрывать от него правду. От этого остался черствый осадок в душе сына. Тут надо было говорить правду. Правда не оскорбит. Горе пройдет. Правда — не обман…

Встреча с сыном Нины Степановны его не очень беспокоила. Он уже взрослый парень. И ему можно все объяснить. То, что не сумела сказать мать, скажет он. Постарается, чтобы Витя понял мать и не винил ни в чем. И то объяснит, почему он в своих письмах к его матери называл его сыном… Не сложилась у него судьба с его матерью. Ничего не поделаешь…

С сыном Нины Степановны, как ему думалось, все было ясно. Но сама Нина Степановна не шла из головы. Теперь вроде бы он и не видел ее вины. Больше угнетало смутное осознание своего напрасного вторжения в ее жизнь.

Все мысли его невольно сводились к фронтовым письмам, в которых была вся его война. Почему эти письма она сберегала?.. И даже сын их прочитал… Все это вызывало какие-то неопределенные предположения, которых раньше не возникало…

В кабинет входили и выходили. Звонил телефон. Он слушал и отвечал невнимательно. Решения откладывал. В ходе серьезного разговора прервал конструктора Афанасия Петровича… фронтовика, хорошего своего товарища.

— Часто войну вспоминаешь, Афанасий Петрович?.. — спросил его безо всякого повода…

Афанасий Петрович недоуменно смолк на полуслове.

— Вот вспомнилась, проклятая, — объяснил Николай Сергеевич свой вопрос, — покою с утра не дает. Оказия такая ей представилась явиться передо мной. Она и рада… Напомнила о себе, как злая ведьма.

— Да, такое на всех находит… — отозвался Афанасий Петрович. — И верно, порой нахлынет, тут уж, как от любви, не вдруг отобьешься… Многие отмалчиваются, не хотят о войне говорить. Я тоже стараюсь не вспоминать. Нам, выжившим, как бы вторая жизнь дарена. У меня вот пять ранений. Но так незаметно внешне… — Смолк, подумав, видимо, что этой своей оговоркой напоминает Николаю Сергеевичу о нем самом.

И они как-то сразу перешли на особо доверительный, свой разговор…

— Да… Разные ситуации были… — сказал Николай Сергеевич. — Мне порой кажется, что все, что там случилось, и со мной и не со мной…

— Кого ни тронь сейчас из наших, у каждого своя рана.

— В том-то и дело… — подхватил Николай Сергеевич. — Иной бы и хотел другому в беде помочь, да невозможно. Беда у него такая уж особая… Очень личная.

На этом их разговор и кончился. Но они еще посидели молча, в раздумьях.

Афанасий Петрович Козлов и был тем самым конструктором, который поспособствовал переходу Николая Сергеевича с завода в конструкторское бюро.

И вот теперь Николай Сергеевич — начальник отдела, а Афанасий Петрович — только руководитель группы. Талантливый конструктор, мог бы и должность повыше иметь, но не было у него такого стремления и склонности к должностям. И сам Николай Сергеевич не тянулся к руководству. Но пришлось. «Как говорится, кому-то надо…» — рассудил он.

Уже начальником отдела он намеревался повысить оклад Афанасию Петровичу. Но не представлялось возможности. И вот в разговоре о войне чуть было не сказал, чтобы он потерпел. По сравнению с тем, что было пережито, оклады, деньги — такая мелочь, что и говорить вроде бы совестно. И думать стыдно.

У него чуть-чуть было не сорвались с языка такие слова. Но сдержался, остановленной другой мыслью: «Вот так мы порой и пригибаем совестливых людей. Наказываем их невниманием за их же скромность. Подумать только: не убило на фронте, повезло, так можно его теперь за это счастье и попридержать…»

Афанасий Петрович ушел, а Николай Сергеевич все не мог отделаться от навязчивой мысли: кого же ему напоминает Козлов?.. И в первую встречу на заводе эта мысль у него зародилась. Но отошла. Привык к нему такому, каким виделся за работой. И вот опять надавило на память… Среднего роста, поджарый. Светлые волосы и лицо вроде бы в мелких веснушках, как у мальчишки. Моложавый на вид, неторопливый и неназойливый. Не нахален, одним словом…

И вспомнился-таки один стрелок-бронебойщик. Тоже светловолосый паренек, из костромских или из ярославских. Афанасий Петрович вроде и был похож на этого паренька. Похож больше не внешностью, а какой-то своей незаметностью, неказистостью.

А было так. После ранения Костромичев только что возвратился в батальон, ставший в оборону. Пошел по окопам. Увидел бронебойщика, рыжеватого, в веснушках паренька… Он так все вроде бы и сидел возле своего ПТР.

У бойца была медаль «За боевые заслуги». Он ее пришил к гимнастерке крест-накрест суровыми нитками. Нитки были, видимо, прихвачены из дому. Мать, конечно, надоумила.

Костромичев улыбнулся, поглядел на такое изобретение воина. Подумал о суеверной примете — сбереженье от пули ниточным крестом. А парень, заметив взгляд комбата, сказал о медали:

— Потускнела, зато на солнце не блестит… Ниткой пришил — цепляется, когда ползешь. Неровен час, оборвется.

— По танкам-то приходилось стрелять? — спросил Костромичев шутливо.

Кто-то рядом хохотнул. Главное, мол, чтобы танк тебя не увидел… А бронебойщик, не обращая внимания на смешок, сказал комбату, ничуть не удивленный его вопросом:

— Семь легких подбил… Тут уж не дам соврать. Если тяжелые, то бьешь по гусеницам. А потом, как танк встанет, артиллеристы его добивают снарядом… Им почет тут и слава. А так по амбразурам больше, по пулеметным гнездам… Ружьишко хорошее, метко бьет. Ничего не скажешь. В пятак не ручаюсь, а в каску не промахнусь на сто пятьдесят. Опять кто-то сострил:

— За сто пятьдесят?.. Это можно.

Стрелок не ответил.

Костромичеву понравилось уверенное «на сто пятьдесят».

Он расспросил об этом стрелке «старичков». Как могло случиться, что герой остался незамеченным?.. Политрук роты был новый. Ничего объяснить не мог. А солдаты опять шутили: «Он у нас везучий. Как пришел в роту, так и не отдыхал».