Павел Кочурин - Преодоление

Встал, походил. Виктор сидел. Тоже молчал, выжидал. И это молчание, борение их обоих с собой, привыкание продолжалось минуту… Но было незаметным. Потому что разговор между ними шел, но только не вслух.

Не вдруг, а исподволь, откуда-то сбоку, со стороны, к Николаю Сергеевичу подползли слова: «Степан-то не отец тебе, Коленька!.. Ты ведь приемыш…» В голосе было столько яда. И сейчас не сами эти слова пришли на ум, а услышался прежде голос. В душе разлилась боль, которая вжилась уже как противоядие злу…

Эти мысли прервал Витя:

— Мама меня отговаривала идти к вам. Не хотела. Не потому… — он замялся. — Просто стеснялась беспокоить… Тоже говорила, что так вышло. Это я все понимаю. Война была. А теперь у вас своя семья… Вы были сильно ранены. И что вы разошлись, в этом мама виновата. Вот она и говорила… Но я не мог. Должен был вас увидеть… Ну и что, что ранены.

«Вот я уже и отец его… И он меня за все прощает. Даже жалеет. Всему нашлось оправдание. Мама объяснила… А как бы вела себя мама, что бы говорила, будь ты моим кровным сыном?.. Тебе-то и в голову не приходит это. А мать?.. Но ты хороший парень. Ты-то ведь к родному отцу пришел… И мне очень хочется тебя полюбить. Обижать я тебя не могу. Не имею права обижать. Ты ведь как-никак сын фронтовика… Может, погибшего в бою!.. Мы-то с тобой этого не знаем, кто он… Но вот и мать не хочет его признавать. Это и для меня загадка. Но нам с тобой сейчас ее не разгадать… Только вот зря мама твоя наговорила тебе жалостливых слов обо мне. Я-то ведь счастливее других. И то, что ты ко мне пришел, это тоже мое счастье. А как же?.. Ничего-то ты, мальчик, не понимаешь!.. И хорошо, что не понимаешь!..»

Жгла щемящая тоска. Усиливалась жалость к Вите.

И в то же время Николай Сергеевич был недоволен матерью Вити. Странна, все еще и сейчас непонятна ее ложь. И потому боролся с желанием высказать Вите правду. Но сдерживало сомнение: а станет ли эта правда той, от которой всем им будет легче?..

Витя, узнав все, тут же уйдет. И будет глядеть на весь мир затравленным зверьком…

Но возникал и другой вопрос: а ложь? Как Витя простит ему ложь?..

А может, и нет тут лжи? Это ведь все зависит от сердца!..

Николай Сергеевич подошел к Вите, положил на плечо ему руку. Другой рукой, не сгибаемой в локте, слегка обнял, коснулся спины.

— Так-то, Виктор, — сказал ему, вкладывая в эти слова неведомые Вите мысли. Но в голосе, в прикосновении рук было уже такое, что трогало душу.

Витя опустил голову, расслабил плечи, не зная, как отозваться на это чувство и что сказать отцу.

— Бабушка велела вам привет передать, — робко вымолвил он. Но голос был новый, будто Витя узнал что-то хорошее для себя и боялся в это поверить. — Как Вовка ушел в училище, бабушка мне и сказала о вас… И письма показала: отца, говорит, письма, знать должен… Потом-то и мама не возражала. А бабушка карточки показала ваших отца и матери. Дедушка и бабушка, говорит, твои…

— Да, да… — растроганно отозвался Николай Сергеевич.

Почему-то в Витиной бабушке не угадывалась Лидия Александровна. Промелькнула мысль о карточках… Они оставались в шкатулке. А Нина Степановна вернула карточки без шкатулки. Какие же еще карточки?..

— Мы с бабушкой дружней живем, — вдавался Витя уже, в подробности. — А с Вовкой они часто ссорились. А теперь она Вовку больше жалеет…

— Это кто же? Какой Вовка?.. — с опаской услышать для себя неприятное спросил Николай Сергеевич. Возникло чувство ревности… Значит, еще у нее сын, что ли?

«Вовка?.. Витя?.. — путалось в памяти. — Да, может, и Вовка!..»

Удивленный вопросом, Витя посмотрел на отца. Потом сказал, сомневаясь, так ли он понял вопрос:

— Вовка… мой брат.

— Какой брат?.. — нетерпеливо спросил Николай Сергеевич.

— Вовка, — повторил Витя. — Он в морском училище… Бабушка говорила, что вы о Вовке знаете.

«Бабушка говорила, что я о Вовке знаю, — мысленно повторил он. — Так это не ты плакал тогда за дверью?.. Вовка, Витя… Конечно, Вовка, не Витя. Значит, костюмчики, ботиночки, игрушки, выходит, я тебе… и не тебе посылал!.. Выходит, ты… — И его изнутри обожгла сладостная догадка. Он сел на стул, не в силах устоять на одрябших сразу ногах. Глядел молча на Витю, не зная, верить или не верить…

И вдруг он увидел прикрытое свисавшими волосами «свое» ухо у Вити. Оттопыренное, большое, как у Мишки. С приросшей к щеке мочкой.

«Так вот на что глядела Ольга. Она все раньше меня поняла. Поняла, наверное, еще из письма. Почувствовала. Не могла мать послать к нему «чужого» сына… И Ольга в Вите выискивала схожие черты, жесты — с моими. Приметила, наверное, и эту костромичевскую склонность розоветь при малейшем смущении. Все она увидела…»

В память ворвалась смешная история, случившаяся с Мишкой. Нашло веселое, беззаботное настроение…

Миша в первом классе пришел домой из школы чуть ли не в слезах. Пожаловался, что мальчишки дразнят: «У Миши дар — уши радар!» Самого Николая Сергеевича дразнили похлестче: «Уши плошкой — хлебай ложкой!» А радар — это все же не плошка и не ложка. Но Мишу взяла обида. И он высказал отцу с досадой:

— Тебя бы вот так.

— В детстве всем прозвища придумывают. Тут главное не обижаться. Не подавать виду, что тебя задевает. Ну и что, что радар. Тут надо уметь остроумно ответить, — внушал сыну Николай Сергеевич. — И меня дразнили. И ничего…

— Тебя за свои уши дразнили, а меня за твои, — сказал Миша.

Николай Сергеевич расхохотался. И Миша повеселел от его смеха.

— Вот нашелся, что мне ответить, — сказал Николай Сергеевич. — Только знай: виновником тут был мой дедушка, твой прадед по бабушке. Это мне дядя Степан рассказывал…

Вспомнив всю эту историю, подумал о Вите, что, наверное, и его дразнили. Тоже как-то оригинально. Было желание спросить, но сильнее было другое — крикнуть: «Сын!»

Но и тут подступило сдерживающее спокойствие, как это часто бывает в избытке чувств. Порыв признания показался излишним. Будто кончилась неизведанная дорога и тревоги пути разом отпали. А новые тревоги, которых надо ждать, еще не осознаны…

Только потом, когда проводил Витю, он подумал о Нине Степановне: «Как же это она так?..»

Был изумлен ее поступком, странной и жестокой недобротой к себе самой, к сыну. И к нему, отцу ее Вити…

Но за этим вопросом, в самом вопросе крылась уже и разгадка: Нина не могла перешагнуть через не прощаемое другими и не прощенное себе самой… Она его, израненного на фронте, оскорбила предательской неверностью, обманом. Предала в тот момент, когда он шел на смерть… С годами это предательство все больше мучило ее. И сейчас жестоко терзает…

Эта мысль устыдила Николая Сергеевича. Не так уж и хорошо думал он о Нине.

Но он спросил себя: «А какой была бы жизнь, сойдись они снова?..»