Павел Кочурин - Преодоление

— Крепкий дом-то, — сказал он. — Таких теперь уже не ставят. Не то теперь пошло. Больше односрубки. Как раньше бывало у бобылей.

Это он говорил больше Ольге Владимировне, видя в ней тоже ответчицу и хранительницу этого строения. То, как строили теперь, видно, не очень нравилось Нилу.

— Вот верх отделать, так что тебе дворец будет. Живи да живи в нем.

Семен и Осипов пришли вместе. Тоже оглядели дом и тоже сказали, что такой домины никто не отважится теперь поставить.

Прямым поводом их встречи было фронтовое братство. Но вот встретились, и опять разговоры-воспоминания — кто, где и как воевал — не выходило. Радости встречи мешала вроде бы какая-то досадная обида и на саму войну, и на себя. Что вот они, люди, впустили ее в свою жизнь. Потом изгнали, а все равно невесело признаваться в первой оплошности.

Вбежал на веранду Витя. Поздоровался, прошел в дом. Тут же опять вышел с пустыми ведрами к колодцу за водой.

Появление Вити сразу и внесло нужный настрой в неладившуюся было беседу. Семен Григорьев всколыхнулся. Проговорил вслед Вите:

— Такими же вот многих она застала…

И тут же вспомнил, как они осенью, перед уходом самого Семена в армию, сеяли с дядей Степаном озимую рожь. Он был на тракторе, а дядя Степан на сеялке.

Иван Павлович Осипов Степана Васильевича не знал. А Нил Покладов помнил его не пахарем-крестьянином, а дядей Степаном, отцом Юлии.

Но Семен рассказывал, как Степан Васильевич «допытывал» его, в то время уже тракториста, о технике. Где она должна быть: в самом колхозе или же на стороне? На стороне, по его мнению, это был полный непорядок. Годик-другой еще можно и потерпеть, а долго — нельзя. Мужика от земли отобьешь. Он должен всем сам на земле владеть. Иначе задора у него не будет. А тогда земля, поля без хозяина останутся.

И они все — и Осипов, и Покладов, сам Семен Григорьев и Николай Сергеевич — не то что удивлялись, а поражались, как мог в то время так вот думать дядя Степан. Но вот он думал. И какое же чутье у него было, прозорливость. Да и кто лучше мужика мог знать свою жизнь! И как без его труда и его мысли могут быть открыты все богатства поля? И кому позволено без него что-то на земле решать?

Выпили за Степана Васильевича. За добрую память о тех, кто жил тут. И так, через память об этом доме, пришли к разговорам о своем и ратном, и крестьянском труде, потому что им нельзя было обойти эти разговоры.

Осипову, как и Семену Григорьеву, хотелось объяснить Ольге Владимировне их теперешнюю деревенскую жизнь. Почему она у них не такая еще ладная.

— Вот событий сколько на нашем веку, — говорил Осипов Ольге Владимировне и дивился сам: — Беспрерывная революция да восстановления. До войны всю деревню вверх дном перевернули. Горба своего не жалели. И такую войну вынесли… На голое место вернулись. Многовато для одной-то человеческой жизни. Тут не в жалобе дело. Опыта не хватает. Быстро уж все меняется. Отсюда посулы да обещания самому себе. — Осипов усмехнулся добродушно и с крестьянской хитринкой.

О том, кто где воевал, как чудом уцелел, о себе за весь вечер никто из них так и не обмолвился. Знали, что тут у каждого выйдет вроде бы как об одном и том же. Даже подвиги, самые дерзкие и отчаянные, в чем-то схожи… Неповторимы только думы о пережитом. Но их не перескажешь. Они как болезнь, которую самому не понять.

— Во мне тоже крестьянин пропал, — сказал Николай Сергеевич Григорьеву и Осипову. — Вы вот оба в деревне. А я подумал о себе, что не пахарь и не жнец, раз не поднять, не бросить. В город подался… А ты, Семен, не побоялся остаться при земле.

Осипов опустил взгляд, смотрел в стол. Он всегда умолкал, когда заходил разговор о ранениях. Сам он прошел всю войну, был водителем танка. И ни разу не ранен… И он чувствовал себя словно бы виноватым за свое везение.

— Что об этом… — ответил Семен Николаю Сергеевичу. — Не побоялся — не то слово. Скорее другое. Воли не хватило. Тоже, как и ты, подумал: куда калеке учиться! Ты прав больше меня. Выучился и нам помог с комбайном. Нет, брат, не говори. У нас и поныне физическая работа, к горю нашему, необходимей квалифицированной. — Он стукнул под столом протезом, передвинул ногу рукой. — Картошку копать начнем, Николай, приезжай. Посмотришь в деле комбайн. Может, что и подладить надо.

— Телеграмму дадим. Вызовем, хочешь не хочешь. А как же, — отозвался Осипов. — В колхоз приедете как конструктор… К нам на картошку приезжают и инженеры, и ученые. Мы им лопату или вилы в руки: почувствуйте, мол, по-настоящему труд. Что, мол, ваша работа. Курьез ведь выходит.

— Уж вызовете — выбора не будет: или — или!.. Не машиной, так руками, — отшутился Николай Сергеевич.

Семья Николая Сергеевича складывалась городской. И у него не было надежды, что Миша или Витя, не говоря уже о Нине, потянутся к крестьянскому труду. Казалось бы, это не должно его волновать и тревожить. Но вот волновало и тревожило. Безотчетно тяготило сознание, что дом, в который он приезжает гостем, — без хозяина… Жила в нем семья земледельцев, а теперь нет ее. Навсегда утеряно дорогое и родное, без чего ты как на чужбине. И причина этому вроде как в тебе самом.

О детях, что у них нет тяготения к земле, Николай Сергеевич думал без сожаления. Тут у него был свой взгляд на земледельца. В настоящем крестьянине, при всей непривлекательности его повседневного труда, живет влечение к природе. В душе он лелеет мечту об уютности поля. Она порождается таинством постоянного общения с ним. Настоящий хлебороб — всегда чудодей, творец. Он по-особому видит весну, лето, осень. Тут не только действо времен года. А разгадывание неузнанных сил самой природы. Постичь умом эти силы он как бы и не стремится, чтобы не лишить себя постоянного ощущения чуда. В зиме он тоже отличает особые приметы. Знает, как она повлияет на его поле. И радуется или печалится, сообразуясь с этими своими приметами. Настоящий хлебороб всегда готовится к неожиданностям, к капризам судьбы… Оттого он мечтатель и философ. И даже политик. В этом весь землепашец — и мудрец, и в то же время наивный до обнаженности простак. Любожизнец, хранитель нравственной, самобытной силы в человеке. И потому непостижим, как непостижима до конца, наивна и проста сама земля, тайна ее плодородия.

Вите и Мише недоступно такое понимание жизни. Да и сам Николай Сергеевич чем-то уже другим живет. У него не возникает желания высказать сыновьям скрытые помыслы и тревоги своей крестьянской души.

Как на свою постоянную работу, он уходил в мастерские к Семену Григорьеву. Выезжал с Осиповым в поля взглянуть на поспевание хлебов… Осипов разъезжал с утра до вечера. Ему важно было и часу не упустить с началом жатвы. Увериться и сказать окончательно: «Завтра выходим». Это песня души. В таких словах что-то высшее. Сигнал. Хлебороб решался переступить рубеж. Он хозяин всего.