Павел Кочурин - Преодоление

— Это папа твой полочки сделал?

— Папа, — ответил Костя. — Он еще и кроватки мне и Свете сделал. Папа и дом построил. Только дядя Нил ему помогал.

На внутренней дощатой стенке, у окна, в белой рамке висела большая фотография.

Николай Сергеевич разглядел на ней лица дяди Степана и тети Даши. Справа от тети Даши сидели мать Василия и его отец. За ними стояли Семен, сестра Семена Настя, Юлия и Сергей. Алексея на фотографии не было.

«Незадолго до войны фотографировались. Возле нашего дома. И стулья наши. Перед призывом Сергея в армию… или перед уходом на сборы самого дяди Степана».

— Смотрю вот, — сказал Николай Сергеевич, когда вошел Василий. Заволновался и смолк…

Василий объяснил, что фотографию он сделал сам с негатива, найденного у Завражных.

— К ним племянник из Ленинграда приезжал. Архитектор. Целый ящик у них с негативами. Все больше природа, деревья, берег озера…

Что мог напомнить этот снимок Василию? Только облик родителей. Больше он ему ни о чем не говорил и ничего не открывал. Даже и Семену эта фотография не многое говорила.

Архитектора Николай Сергеевич хорошо помнил. Он приходил к дяде Степану всегда, когда приезжал в Озерковку. И они подолгу беседовали, философствовали. Дядя Степан о нем хорошо отзывался: «Молодой парень, из наших вот, из озерковских, а поди ты, архитектор. Строит дворцы в столице. И башковитый. Любо с ним поговорить». Глядел на рисунок дома, который хранил в своем настенном шкафчике: «Как, шельмец, ловко все расчертил. Красиво глядеть, и понятно все…»

Обедать Николай Сергеевич не остался, как ни упрашивали его хозяева. Извинился перед Катей и Василием, сослался, что дома ждут. Был растревожен увиденной фотографией.

— Придем к вам в гости, — сказал он Кате на ее приглашение. — И к нам милости просим. Как вот в старину гостились, — указал на фотографию. — Я-то хорошо это помню. Семен и Настя тоже помнят. Закончат сенокос ли, жатву, молотьбу — уж обязательно такое событие отпразднуют. Поговорят, песни попоют. Умели старики и работать, и праздновать, отдыхать… И ты, Костя, приходи к нам с сестренкой. Мы ведь теперь друзья, правда?

— Друзья, — ответил Костя.

Николай Сергеевич ушел от Василия с охватившим его неспокоем, смутностью мыслей и растерянностью.

Уже на подходе к заветному мыску, завидя темную стену елей, купол своего, григорьевского, дуба, он понял, ясно почувствовал, что ему с домом дяди Степана не расстаться. Нельзя расстаться. Тут, в этом доме, его сердце, его душевная сила.

Жатва, несмотря на долгие приготовления к ней, началась внезапно. Накануне вроде бы и не думали, что завтра начало.

В это утро Миша и Витя ушли из дому около восьми, как им велел Василий. Роса еще на траве не обсохла, и колос был влажным. Но Василий сказал, что на месте определит, когда пускать комбайн. Им было интересно, как Василий будет определять.

Вернулись домой поздно. Заявили с гордостью, что сжали и обмолотили целый массив ржи, который раньше всем селом четверо суток убирали.

— Жатва промедления не терпит, — высказал Миша изречение, усвоенное уже здесь, в Озерковке, — день жатвы год кормит.

— Курицу… — созорничала Нина.

Мать посмотрела на нее укоризненно.

Николай Сергеевич улыбался. Похоже, и всерьез помогали Василию.

Поле, на котором убирали рожь, было знакомо ему с детства. Сейчас оно уже не то. Но все же приметы его сохранились: старые ели на опушке, болотце в дальнем конце. На том поле родились отменные овсы. Их косили косами с полотнами. Мужики готовили эти косы заранее, как механизаторы комбайны. Настроить косу, приладить к ней полотно на черемуховой дужке не каждый мог. Тут требовались и ловкость, и еще воображение. Мысленно надо видеть, представить, как полотно будет укладывать овес.

С этого дня в доме обедали порознь. Зато за ужином непременно собирались все вместе.

Шумел тульский самовар со множеством медалей на медных боках. Сидела за большим столом большая семья и пила чай. У самовара хозяйка. Во главе стола — хозяин. Все вроде бы только что вернулись с поля.

Старик Завражный, как-то зайдя вечером, сказал:

— Как и при Степане, бывало. Пошумливает вот, — указал на самовар. — Теперь редко у нас самовары. Электричество пошло. А вы вот старину держите. Самовар-то, он живой. Вишь поет. На голоса. Про жизнь нашу. И печалится, и сокрушается. И веселие от него. Переговорено многое со Степаном-то. У него на веранде снопики всегда стояли. Тут вот, — указал на угол. — Поначалу клевер с тимофеевкой. Клевер-то первым у нас он начал сеять. Дивились мы, как поле под траву занимать? Потом-то раскусили. Жатва начиналась — снопики ржи, пшеницы, овса появлялись. Мужики приходили, смотрели. Любил Степан удивлять нашего брата. На него село и смотрело: как он, так и другие.

Николай Сергеевич рассказал о снопиках. Как они расставлялись дядей Степаном. Вдоль стенки, у всех на виду. Рожь с длинными ребристыми колосьями, усатый ячмень, ярая литая озимая пшеница, которую очень ценил Степан Васильевич, овес, позванивающий, когда шевельнешь его сухие сережки. И травы. Разные травы. К ним дядя Степан относился как к хлебу, собирал в пучки с раннего лета и до глубокой осени. На веранде от них пахло лугом, лесом и водой из озера.

На другой день Витя с Мишей принесли и поставили в углу веранды снопики ячменя.

— Ножиком нарезали, — сказал Миша. — Самые высокие стебли выбрали.

— Как на ВДНХ. Экспонаты знатных механизаторов, — поддела Нина. — Молодцы, что в очковтирательстве сами признались. Тут вы по-современному поступили. Уж если честно, так надо было подряд срезать, что есть. Хвастунишки вы неопытные.

Миша огрызнулся: при чем тут хвастунишки. А Витя сказал, что они букет красивый собрали. Вечный, невянущий.

— Для тебя, Нинуля, старались. И очень огорчены, что ты не оценила, — принял ее тон Витя.

— Мерси, — сказала Нина. — У вас с Мишей хороший вкус.

— Учтем, — польщенно ответил Витя. — Пшеничка появится, потом овес, из которого вкусное печенье делают.

— Тебе наглядное пособие, — решил и Миша подкусить сестру. — Надо уметь рожь от овса отличать. Вот и усекай.

И в то доброе старое время разговоры за вечерним чаепитием были, пожалуй, о том же. И спорили, и вышучивали друг друга в чем-то похоже. Только слова были другими.

Подождав, когда все выпьют по первой чашке, тетя Даша спрашивала дядю Степана:

«Сколько ты, отец, соток скосил?» — это если был сенокос.

«Луг смахнул за Озеркой. Гектара, кажись, три».

Дядя Степан знал точно, сколько соток луг за Озеркой, но говорил приблизительно, чтобы и другие подумали. Любил слово «кажись».

«А мы по берегу тяпали, выкосили до вымоины… Завтра, коли погода, твой луг сгребать начнем…» — это тетя Даша говорила за себя, за сыновей и за дочь.