Павел Кочурин - Преодоление

Костромичевы заняли большую комнату. А Семен поселился в комнате поменьше. Отряхнулись, умылись с дороги. Зашли в столовую, в этот час совсем пустую, дремотную.

Николай Сергеевич с Семеном отправились к Татьяне Тимофеевне, а Ольга Владимировна с Ниной и Мишей решили осмотреть поселок с веселой, несмотря на разрушенность, церковью. Она стояла на пригорке и по-старинному красила село.

«Ничего еще взамен не придумано красивей церквей, особенно в селах…» — подумал Николай Сергеевич и сказал об этом Семену. Семен промолчал, кивнул, соглашаясь. И они пошли, глядя на эту церковь, окруженную кладбищенскими высокими деревьями.

Дом Татьяны Тимофеевны выглядел устроенней и уютней других. Не таким, каким видел его Николай Сергеевич в первый приезд в Сытново. Новое крыльцо, аккуратный заборчик. Все выкрашено зеленым. Вокруг деревца, кустики, щедро поливаемые.

Семен поздоровался с мужчиной, вышедшим на стук калитки.

— Константин Семенович… К вам вот приехали. — Поднялся на крыльцо.

Хозяин дома стоял босой, в коротковатых серых в полоску штанах, в коричневой выцветшей рубашке навыпуск. Коренастый и сухой. Не проявлял ни интереса, ни беспокойства. Выжидал, как жактовский монтер или водопроводчик, к которому пришли с просьбой в неурочное время.

— С Татьяной Тимофеевной надо бы вот поговорить. — Семен тоже был озадачен недружелюбием хозяина. — Николай Сергеевич — из Ленинграда. Дарьи озерковской…

Константин Семенович тут же сошел вниз, поздоровался с Николаем Сергеевичем.

— Как же, Татьяна-то рассказывала. А я и ума не приложу, зачем с городским человеком?..

Вошли в дом. Хозяйка захлопотала.

Узнав, что они не одни, кликнула внука. Послала, чтобы сбегал за гостями, разыскал их.

— К нам бы сразу и шли, что же ты, Семен Михайлович…

Пришли Ольга Владимировна с Ниной и Мишей.

Сели за стол в полутемной комнате. Деревца, росшие густо под окнами, дышали свежестью.

Татьяна Тимофеевна разгадывала время, его тайны…

В ту ночь, когда тетю Дашу увели из арестантской, слышались два выстрела на кладбище. В арестантской женщины притихли. Молча, каждая украдкой, перекрестились. И это, как перекрестились, Николай Сергеевич увидел за словами Татьяны Тимофеевны.

— Стреляли и раньше, и днем, и ночью, — говорила она. — Но так, для испугу. А то и по воронам, по голубям. А тут на кладбище. И не так, как раньше. Все мы и подумали об уведенной. Слов друг другу не сказали, а подумали… Разговоры сейчас ходят, будто и землю тогда свежую, разрытую видели. Потом-то уж, с той ночи, в тех кустах на кладбище часто слышалась стрельба.

На братскую могилу они в первый день своего приезда не пошли.

Татьяна Тимофеевна говорила, что самой пришлось пережить в страшные годы войны. Все это было не о тете Даше. И не о Юлии. Но Николаю Сергеевичу слышались их имена.

Ранним утром на другой день в Дом приезжих зашел Константин Семенович. Позвал на завтрак.

— Татьяна Тимофеевна и слушать не будет об отказе, — сказал он сразу же.

Позавтракали за тихими разговорами. И всем скопом, с Татьяной Тимофеевной и Константином Семеновичем, отправились к братской могиле.

Константин Семенович надел ордена — Красную Звезду, два ордена Отечественной войны, медали.

Николаю Сергеевичу и Семену Михайловичу было неловко — не догадались.

Братская могила находилась в начале кладбища. Ее не успели еще устроить. На разрыхленной перед обелиском грядке, огражденной деревянным барьером, росли цветы. По сторонам посажены деревца.

Следом за ними вошел на кладбище старик. Он был в черном выгоревшем пиджаке и суконных матросских брюках. Коричневые ботинки покрыты тонким слоем свежей пыли. От нее не было спасения.

Несмотря на свою поношенную одежду, старик выглядел опрятным. Будто пришел к торжеству.

Соломенную шляпу он снял, приближаясь к могиле, и держал в левой руке. Чистая белая рубаха с застегнутым наглухо воротом, окладистая пепельная борода, густые, тоже пепельные, волосы придавали старику благообразность и внушали уважение.

Он присоединился к пришедшим, как бы повинуясь своему долгу. Поклонился. Сказал почтительно: «Здравствуйте!» И стал чуть в сторонке.

Ольга Владимировна ответила на его поклон, посторонилась, Татьяна Тимофеевна назвала старика Мироном Кирилловичем. Константин Семенович тоже подошел к нему. Николай Сергеевич кивнул.

Старик остался среди них. Они стояли, не решив еще и не зная, как приступить к свершению обряда.

Выждав, Татьяна Тимофеевна сказала старику:

— Дощечку вот надо поставить. По Дарье Максимовне Григорьевой память. Из Озерковки она родом была.

— Дарья Максимовна? — переспросил старик. Склонил голову.

— Заступ бы нам, Мирон Кириллович, — спросил Константин Семенович.

— Сейчас, сейчас… — засуетился старик, намереваясь пойти к дому за тополями.

Миша вышел вперед.

— Ну вот, милый, и сбегай, — сказал старик. — На крыльце и увидишь. Два там заступка. Так оба и прихвати.

Миша ушел.

Семен Михайлович с Константином Семеновичем отошли к скамейке под старым тополем и там собрали доску, привинтили к мрамору алюминиевые рейки.

Миша принес заступы, передал их отцу. Николай Сергеевич приглядывал место для доски и ждал советов.

Старик сказал, видя его затруднение:

— Вот тут коли. Поближе к основе. Меж цветов и поставить. Ладно все и будет. — Подошел поближе, указал рукой.

Николай Сергеевич смирился с неожиданным появлением Мирона Кирилловича. Пригляделся к его облику. Подумал, что он уже стар. Может, старше Завражного.

Константин Семенович взял заступ, переступил через цветы. Споро выбрал продолговатую канавку штыка в полтора глубиной. Миша передал ему доску, и он поставил ее в канавку. Попросил посмотреть, ровно ли? Повернул, подвинул чуть вправо.

Старик взял в горсть землю, подался слегка вперед и ссыпал ее с ладони в канавку:

— Мир праху твоему, Дарья Максимовна! — вымолвил он.

Исполнили этот обычай предания праха земле и остальные. Миша и Нина проделали это с недоумением: всего-то навсего ставится доска с именем покойной.

Но для тех, кто знал Дарью Максимовну, это были ее похороны.

Константин Семенович засыпал канавку и плотно умял землю вокруг доски. Подгреб остатки ее, разровнял и разрыхлил.

— Я поправлю грабельками, ничего, — сказал Мирон Кириллович. — Полью водицей цветы.

Минута прошла в скорбном молчании.

— Вот вроде бы и местечко ее вечное определилось, — сказала Татьяна Тимофеевна. — Все же в родной землице, в отчей… — Вспомнила, видимо, о ком-то о другом, схороненном на чужбине. Всплакнула и перекрестилась.

И Мирон Кириллович следом перекрестился. Без нарочитости, а искренне и просто. От веры.