Павел Кочурин - Преодоление

— Задумка тут есть у нас одна, — сказал Семен неожиданно. — С пристрелом на будущее. Так ты уж не тяни, Никола, приходи. Завтра и приходи. Не терпится услышать, что ты скажешь нам с Иваном.

Осипов тут же, заинтересованно и беспокойно, объяснил эту их с Семеном «идейку».

— Дело будущего сенокоса, конечно. С сеноподборщиком мыслишки кое-какие. Сенокос и картошка нас под корень режут. Ну вот с картошкой теперь вроде бы под-выкрутились. — И польстил Николаю Сергеевичу: — По вашему проекту и в других колхозах с этими комбайнами кое-что мастерят.

Проводив гостей, Николай Сергеевич с Иваном Евгеньевичем вышли к озеру.

Светились все окна в доме. Озеро тихо дышало, жило своей жизнью. В глуби его зарились отблески скрывшегося солнца. По берегу звенели кузнечики, предвестники погоды. Стучали весла запоздалого рыбака. Протрещал мотоцикл посреди села.

Потом в тишине слышно было, как исчезли огни в окнах озерковских домов. Огонь гас, и что-то обрывалось в воздухе. Протяжно замирало, как звон зноя в полдневную жару. И ночь становилась более чуткой…

— Завтра за рыбкой не соблазнитесь? — прислушиваясь к сонному дыханию озера, спросил Иван Евгеньевич.

— Когда-то на это сильно тянуло… — с грустью, что пора та ушла от него, признался Николай Сергеевич. — В мастерские пойду. Здесь у меня теперь продолжение конструкторской работы. Требует земля. Помню, в детстве лен теребили. А мне пришла в голову мысль смастерить теребилочку. Чтобы колесики зажимали стебли и выдергивали. Только бегом бегай. В душе я так и остаюсь крестьянином. Крестьянин — всегда мечтатель, творец:

— Ну и изобретателем, конструктором, — сказал Иван Евгеньевич. — Может, это главное. Мы ведь всегда тоскуем по тому, от чего вдали теперь. Так человек устроен.

— Это верно, — согласился Николай Сергеевич. — Только ведь в крестьянстве, не менее чем в другом деле, талантливые люди нужны. А мы сплошь и рядом на крестьянина глядим как на чернорабочего: чего ему надо, кроме крепких рук да спины… А ему необходим дар. Чувство земли, понимание ее тайн. Да так, чтобы не устыдить, не дать заметить, что ты тайну эту угадал. Без такого таланта грешно человеку к земле прикасаться. А скажи об этом громко — ведь посмеются. Земля — чудо из чудес. Неразгаданная тайна. Что и как она может родить? Все еще узнается… Дела-то ведь нет важней и не будет, чем хлеб на земле выращивать.

В доме установился размеренный житейский порядок. Иван Евгеньевич с Володей чуть свет уходили на озеро, Николай Сергеевич отправлялся в мастерские к Семену Григорьеву. А Миша спешил к Василию на комбайн, боясь опоздать.

Галя с Ниной были «дачницами». Беспечно, безо всякой торопливости поливали огурцы и собирались за реку в лес. Ольга Владимировна и Зоя Петровна оставались дома хозяйками. Утром, накормив семью, отдыхали. Шли к озеру, купались. Потом вдруг спохватывались, что скоро обед.

Обедали под дубом, древним, разросшимся широко деревом.

Под ним, как только помнит себя Николай Сергеевич, всегда стоял стол. Дуб был посажен кем-то из Григорьевых. Будто даже самим Григорием, первым поселенцем на этом мыске. Под ним было уютно и в непогоду. Как под шатром. В жару могучие корни тянули из земли живую прохладу и отдавали ее дому.

Николаю Сергеевичу этот дуб внушал ощущение непрерывности григорьевского начала. Дерево для того тут и растет, чтобы держать память обо всех Григорьевых.

Под гнетом этой мысли Николай Сергеевич посадил рядом, метрах в пятнадцати от первого дуба, молодой дубок. Костромичевский. Пройдет время, и молодой возьмет все от старого, не даст бесследно пропасть родовому дубу Григорьевых.

И елки защитные по берегу мыска тоже неизвестно кем из Григорьевых были посажены. На скудный песчаный мысок и земли плодородной кто-то навозил. Все тут сотворено руками и душой человека. Потому так и благодатен этот уголок.

Так, как этот мысок, этот дом и село Озерковка, строилась вся огромная Русь. И шло по ней, и идет вдаль и вширь извечное, не сразу, не враз видимое и постижимое мыслью могучее начало…

Но все равно за всей мощью и неодолимым движением видятся прежде всего усилия неповторимых в своем трудолюбии старателей. Они и были и останутся рачителями земли, ее творцами.

Для Николая Сергеевича таким старателем остается дядя Степан — Степан Васильевич Григорьев.

У Николая Сергеевича и Ивана Евгеньевича вошло в привычку посидеть после обеда, побеседовать.

Все отправлялись в лодке за реку в лес, а они оставались дома. Раскидывали брезентовые кресла, устраивались в них.

Первое время они как бы продолжали еще знакомство, открывались друг другу. Касались работы, пережитого. Признавались, будто каялись в невольных прегрешениях, что с годами острее становится интерес к прошлому. Хочется знать, откуда что в тебе.

Николая Сергеевича неотступно преследовало желание выведать о Кусанове и особенно о Кадове. Но Иван Евгеньевич обходил их. Это успокаивало. Но и настораживало: может, умышленно не говорит?

Подходило время, и они прислушивались к стуку весел и голосам у берега. Шли к озеру. Брали из рук грибников и ягодников бидончики и корзиночки. Дары леса выкладывались на широкий стол под дубом. Ягоды ели с охлажденным молоком. По-сибирски, говорила Ольга Владимировна.

Для Миши оставляли особо. И чашечка его была полнее. Он был работник, в отличие от всех остальных.

Миша появлялся вечером. Собирались на веранде к чаю. И потому, что Миша пришел с поля, а Николай Сергеевич был в мастерских и что-то там мастерил с Семеном Григорьевым, за столом царило настроение трудовой крестьянской семьи.

Зоя Петровна приносила из погреба ягоды: «Устал поди, Мишенька?» — приговаривала.

Иван Евгеньевич, переждав все церемонии, спрашивал:

— Какие у пахаря успехи на ниве?

Миша говорил скупо: «Убирали рожь» или: «Убирали ячмень». Сколько намолотили. Замолкал. Что еще говорить?

Тут выручал Николай Сергеевич. Сказывал о рекордном намолоте по колхозу за минувший день. Рекорды чаще всего падали на долю Василия. И Миша был доволен.

Но бывало, что у Василия не выходило с нормой. Тут Миша оправдывал Василия:

— Что за поле?.. Разве можно на таких полях работать? Пять заходов сделаешь — и все. Переезжай на другое с неполным бункером.

На веранде частенько засиживались и дотемна. До огней. Особенно если кто ненароком заглядывал на мысок. Старик ли Завражный, Осипов с Семеном, Василий или Нил Покладов.

Семен наведывался иногда и один. По субботам приходил в старую баньку. Говорил: «Степанова банька», «Степанов дом».

После баньки — «самоварный чаек». «Дома где — некогда. Все как бы побыстрее. Электричество». А его вот «тянет на этот старинный шумок».