Павел Кочурин - Преодоление

Николай Сергеевич шел, забытый, со своими плотвичками. Улыбался, глядя на Мишу. Володя держался в сторонке. А Миша нес щуку и поддакивал Ивану Евгеньевичу. «А ведь и при дяде Степане было бы так, — размышлял Николай Сергеевич. — Сам дядя Степан сидел бы в комнате или на веранде. И смотрел, как они все, его внуки, сыновья, приехавшие на лето, идут с озера. И Володя, и Миша, и Нина, и Галя — все. И Ольга, и Зоя Петровна, и Иван Евгеньевич. Но только были бы они не совсем такими, какие сейчас, потому что дядя Степан что-то изменил бы в них. Из его семьи вышли бы и ученые, и моряки, и хлеборобы. Такие семьи складывают народ. Они его и плоть и душа. Такой народ вынес войну. И победил. Дети и внуки выживших должны знать, почему они, а не другие появились на свет… Но это не в упрек им, а ради одного только, чтобы сами они были лучше».

Он посмотрел на Мишу, который ка этот раз с рыбацким азартом показывал щуку Зое Петровне и матери. И они были довольны Мишей.

Все это и с ними, тогдашними озерковскими мальчишками, происходило. Было и с ним, Николкой. И теперь повторялось с сыном.

Федот Николаевич Завражный вчера весь вечер прорассказывал о своем озере, о жизни на нем. Каким оно было в пору его детства и юности. Каким потом, после войны, стало.

«Мы все ребятишками, задолго еще до войны, а потом и взрослыми, любили и берегли наше Озерушко, — говорил Завражный. — Привыкли к нему, как к своему, домашнему. Боялись обидеть его, бросить что. А после войны-то уж и поганить стали, разные люди начали без боязни на него ходить…»

Николай Сергеевич под этим «мы… ребятишки» понимал и себя. И они тоже берегли озеро. Но все равно получалось, будто Озерушко было и есть только его, старика Завражного, владение. И что это он один так любил и так бережет его. И сейчас любит и бережет.

Исстари, по заведенному обычаю, озерковцы блюли на озере строгие порядки. Как и поля, и покосы, и делянки леса, озеро было не гласно, не на сходе обществом, а по выбору каждого разделено на «места»: место дедушки Покладова, место Завражного… У каждой семьи свое место на озере. А им, мальчишкам, иногда хотелось на этих «не на своих» местах поудить украдкой. А подчас и созорничать. Щуку с чужого крючка снять, из мережи рыбу вынуть, чтобы сварить на бережку в лесочке уху. Щук снимали и мережи опустошали не у каждого, по выбору. Только у «жадных» и «вреднющих» мужиков… Тут было, конечно, не воровство, а скорее ребячья лихость. Все равно что забраться в чужой огород за брюквой или морковкой или в сад за яблоками. Хотя и в своем огороде и в саду то же самое. Большим грехом такое в Озерковке не считалось. «Ребятишки, знамо, побаловались», — говорили мужики без сердца. И сами когда-то так же баловались.

Все это помнилось Николаю Сергеевичу, и все это он знал. Но услышать то, что сам пережил когда-то, от старика Завражного, значит заново все пережить, перечувствовать, приблизить свою пору детства.

Смерклось, но на веранде не зажигали огня. Голос старика тоже был приглушенный, сумеречный. И потому старик казался и вправду хозяином озера, о котором говорил. Его водяным. В такого водяного они в детстве и верили.

Когда старик ушел в темноту, в саму ночь, то подумалось, что ушел он не домой, а в свое озеро. И что это не они его угощали рыбой, пойманной сегодня в озере, а он их всех угощал собственной рыбой. Угощал на радостях. Как хлебороб угощает новым хлебом с возделанного им самим и только что убранного поля. Угощает щедро, чтобы был этот его хлеб у него спорым.

Николай Сергеевич полагал, что после вчерашнего улова, рассказов Завражного об озере Мишу нельзя уже будет удержать от рыбалки. И что он ни свет ни заря отправится с Володей и Иваном Евгеньевичем к Серым камням и к Острому мыску за щуками и окунями. Еще три-четыре дня — и клев, как вещал старик, кончится. Тогда хоть к самому носу щуке наживку подводи — не возьмет.

Наутро, разбуженный Володей действительно ни свет ни заря, Миша долго молчал спросонок. Володя не отходил от него, боясь, что он ткнется в подушку и опять заснет. Тряс Мишу за плечо, а Миша медлил непонятно. Потом разом встал и сказал Володе, что на рыбалку не может пойти, а пойдет к Василию на комбайн: дождь обещают.

О перемене погоды были слухи. И Завражный предвещал. Поясницу ломило, и птицы невеселые.

— И надо бы оно, — говорил он, — дождичка-то. Давненько уж не мочило. Не помешало бы. Для картошки и для огородов хорошо. — А когда вышли на улицу, определил, что и гроза сулится. — Давит на землю-то, это к грозе, — сказал, прислушиваясь к чему-то в воздухе.

Ночь была душной. Николай Сергеевич перешел наверх, к Мише. Внизу не мог уснуть. Лег на Витину кровать. Утром разбудил разговор сыновей. И он подумал, услышав отказ Миши от рыбалки, что вот старик Завражный не обеспокоился, что погода помешает уборке, а Миша заботится.

Возникло было желание отправиться вместо Миши на рыбалку. Но эту мысль отбросил из-за боязни быть обузой. Ногу сверлило, будто червь точил внутри кости. Старик вчера проговорился: «Грызь проклятая».

Володя спустился вниз. Миша снова уснул. Николай Сергеевич слушал, как Иван Евгеньевич тяжело прошел по веранде. Тоже вот барометр. Гвардия грузнеет, скрипеть начинает — прошли невеселые мысли.

Володя с Иваном Евгеньевичем пили молоко. Тихо, отрывочно переговаривались. Потом вышли. Завтрак они брали с собой, с вечера приготовленный. Спадет утренний клев, выйдут на бережок, где посуше и поуютней, и всласть позавтракают. При настроении и уху сварят. Потом Иван Евгеньевич приляжет и поспит. А Володя осмотрит жерлицы.

Николай Сергеевич пожалел было, размечтавшись, что не поехал с Володей и Иваном Евгеньевичем. Глядишь, на воде и разошелся бы.

Миша встал, помахал руками, попружинил на носках, попрыгал. Николай Сергеевич открыл глаза, повернулся.

— Не пошел, значит, на рыбалку? — спросил сына.

— К Василию надо, — ответил Миша. — Аврал у них сегодня. Все уйдут на стоговку соломы. Меня Василий просил на комбайне поработать. Дождя боятся.

— И я, пожалуй, в мастерские пойду, — решил Николай Сергеевич, услышав от Миши об аврале.

Они молча допили молоко, оставленное в кувшине на столе Иваном Евгеньевичем и Володей. И, никого не беспокоя в доме, ушли.

Солнце поднималось из-за леса в ясном небе. И, казалось, непогоды не предвещало. Но это-то, чистый восход и сухая утренняя трава, как раз и было, по крестьянским приметам, предвестником дождя и грозы.

Послышался треск мотоцикла, из-за поворота выехал Василий. Остановился, поравнявшись. Поздоровался с Николаем Сергеевичем и Мишей. Стеснительно и сдержанно, помедлив, сказал:

— Неудобно как-то, но вот решил вчера к Мише обратиться. Всерьез в помощники пригласить. — Посмотрел на Николая Сергеевича выжидательно. — К нему и ехал.