Павел Кочурин - Преодоление

— Он увидел свадебную фотографию. Нас с мамой узнал. Кусанов советовал ему ничего не делать, а сначала со мной поговорить. Вот он и приехал. Володя еще не знает. Но он все может.

— Вы слышали, как я назвал Володю на свадьбе? Я назвал его своим сыном… — Она молчала, и он, сердясь на ее молчание, сказал с упреком: — Вы мать, и вы должны сказать это сами Володе.

— Я все так и скажу Володе. Я и сама не могу по-другому думать. Вы скажите Володе, что мне звонили. — Она подождала, помолчала. И только когда он ответил, что скажет, попросила, срываясь в голосе: — Скажите, пусть меня любит Володя.

— Он вас любит, — ответил Николай Сергеевич. — Он вас очень любит. Вы мне поверьте. Я хочу, чтобы он вас любил.

— Спасибо вам, Николай Сергеевич. — Всхлип в трубке и тишина.

Так и тогда было, когда она к нему пришла с письмом. Она боялась, что ее не так поймут. И боялась своей слабости.

Потом голос спросил:

— Закончили разговор?

— Да, — ответил Николай Сергеевич.

Через две недели Володя выписался из больницы. Гипс не сняли. Левая рука была на перевязи, и он прыгал по комнате с одним костылем, который ему сделал Нил Покладов. Выходил и на улицу. Его тяготила своя беспомощность и внимание к нему домашних.

Николай Сергеевич так все и не мог поговорить с ним наедине. Сказал только, что звонил, что мать и бабушка волнуются. Хотели было приехать, но трудно выбраться.

Неотвязно звучали в голове слова Нины Степановны: «Пусть меня любит Володя». И теперь мучил вопрос: правдой было то, что он ответил ей за Володю, или неполной правдой? Наверное, правдой. Но это надо было заметить, а заметить было не просто. Володя старался внешне не проявлять своих чувств к матери и не говорил ничего о ней. Был приучен к суровой сдержанности самой же Ниной Степановной. Эта сдержанность и подавляла у сыновей, особенно у Володи, желание высказывать свои чувства. Тут была виновата жизнь. Так жестко она сложилась не у одной Нины Степановны. И Николаю Сергеевичу Нина и Миша тоже как-то стеснялись высказывать свои чувства и думы. Они порой угадывали неясные для них мучительные переживания его. Но он не открывался. Это и не подпускало их к сердцу отца. Он и сам все понимал. Страдал. Но преодолевалось такое в себе с трудом. С матерью отношения у Нины и Миши были другими.

Иногда на Николая Сергеевича, как вот и на Нину Степановну, находили мысли, что сын и дочь не любят его. Ольга сказала ему как-то к слову: «Ты не думай, они тебя очень любят. Но будь пооткрытей с ними, пообщительнее».

Что-то похожее происходило и с Ниной Степановной, замыкающее ее душевность. И это мешало Володе и Вите быть доверительно близкими с ней. С бабушкой такая душевная близость у них была.

Они остались вдвоем на веранде. Николай Сергеевич спросил Володю:

— Ну как дома, что мать и бабушка пишут?

— Мама, известно, расстраивается, плачет. Бабушка это в письме дописала. Уж лучше бы приехала, убедилась.

— Ну это все матери так, — сказал Николай Сергеевич. — А вы, дети, порой незаметно обижаете их… Невниманием. Может, тут и не вина детей. Но ты-то будь, Володя, поласковее к матери. Не стесняйся лишнее теплое слово сказать. И нас не стесняйся, наоборот. Она в этом очень нуждается, в твоем слове. Ей мало душевного внимания выпало. Порой ей может показаться, что ты ее не очень любишь. А вам с Витей есть за что любить мать.

— Я ее люблю, отец, — сказал Володя. Зарделся, будто признавался в чем-то стыдном.

— Я вижу. Но надо, чтобы и мать чувствовала… Я всю жизнь испытываю тоску, что не высказал матери свою сыновнюю любовь. Вины моей тут нет, но все равно… Время было такое, когда ты родился. Все вверх дном. Многого и не понять теперь. Вот такой случай был. В Волгоград приехал ветеран Сталинградской битвы. Долго собирался и выбрался. На том месте, где была его огневая точка, гостиница. Он в этой гостинице и поселялся. А тут приезжают спортсмены. Наверное, многие из них сыновья фронтовиков, может, и сталинградцев. Того ветерана выгоняет из номера вкусивший славу паренек. «Пойми, сынок, я же тут воевал, ранен был. Как же ты меня гонишь, куда?..» Но где там понять. Так-таки и выгнали старика.

— Этого негодяя надо бы… и близко к спорту не подпускать, — высказал в гневе Володя.

— Надо, чтобы он понял, почему стал спортсменом. Почему в почете и почему родился. Главное, пожалуй, почему родился. Этому ветерану он обязан всем… Вот в чем дело, Володя. Вы-то с Витей другие. Благодаря матери и бабушке другие. Она у вас святая, ваша мать. Участница войны. Как и многие матери. Без них, без таких матерей, труднее было бы одолеть врага. Да и немыслимо.

Николай Сергеевич улыбнулся Володе.

— Мне вот все кажется, Володя, — сказал он ему, — что ты один из тех парней, с которыми мы бои прошли. Вот ты попал в беду на озере, а я перебрал в памяти все случаи, когда товарищи пропадали.

Николай Сергеевич почувствовал, что Володя ждет еще каких-то объяснений. Сказал, думая, что угадывает мысли его:

— С твоей матерью, сын, у нас все было хорошо. Ну а там… Помимо нас так вот нескладно вышло. Но меня не покидала вера в то, что ты есть.

Возникло было желание высказать все разом о Кадове. Но он спросил себя: «Зачем?..»

— Я все понимаю, отец, — проговорил Володя, заметив заминку отца.

— Ну вот и хорошо, — поспешно вымолвил Николай Сергеевич. — Нам надо друг друга понимать. Хорошо понимать.

Возвратясь в Ленинград, Николай Сергеевич в тот же день позвонил Нине Степановне. Сказал ей о Володе, что он пока в Озерковке. Побудет там недельку и уедет с Галей и Зоей Петровной. Иван Евгеньевич уедет раньше.

Нина Степановна разрыдалась. Николай Сергеевич, уловив стук положенной трубки, ждал молча. Потом в трубке зашуршало, послышался голос Нины Степановны: «Простите». И опять молчание. Она пыталась заговорить, но прерывалась на полуслове. Николай Сергеевич догадался, что тут Кадов замешан. Решился и спросил осторожно, чем расстроена.

Она помолчала, вздохнула прерывисто. И разом сбросила с себя тяжелый груз, сказала:

— Он звонит без конца… За Володю сердце изболелось, а тут еще он.

Настало молчание.

— Чего же он хочет? — спросил Николай Сергеевич, опасаясь, что она больше ничего не скажет.

— На днях приедет в Ленинград, — переждав, сказала она. — Просил ваш адрес и телефон. Поговорите вы с ним, ради бога, — взмолилась она. — Чтобы уж конец.

— Вы ничего ему не сказали? — спросил он спокойно, с осторожностью, на этот раз опасаясь сближения ее с Кадовым.

— Что я еще могу сказать? Все я ему сказала. Давно сказала. Я наговорю на себя что угодно, но не признаю его отцом Володи. Пусть Володя презирает, пусть меня все презирают.