Павел Кочурин - Преодоление

На фотографии было больше схожести с тем, кого он встретил школьником на улице в Озерковке в морозный январский день. На фотографии было только лицо. Он лицо и разглядывал. А то, что человек был в овчинном полушубке кустарной выделки, в мохнатой бараньей шапке с опущенными ушами, — все это Николай Сергеевич видел памятью. А сейчас перед ним сидел живой человек. В пиджаке, в бежевой рубашке с галстуком. Бегали глаза, двигались челюсти, будто что-то медленно человек дожевывал. Когда Николай Сергеевич глядел на фотографию, то лишь догадывался о жестах, движениях рук человека в полушубке. Как он шел рядом, наклонялся, говорил вкрадчиво. Схватил за подбородок…

А этот сидел, глядел перед собою, ни на кого. Взгляд, как выплеснутая ртуть, ускользал. Руки на коленях не двигались, а как бы судорогой подергивались. Человек был безучастен, надменен и циничен.

— Если можно, пусть он встанет, — обратился Николай Сергеевич к следователю.

— Встаньте, подследственный, — сказал Федор Ильич.

И подследственный послушно встал. Вежливо улыбнулся. Поглядел на Николая Сергеевича, желая сделать свидетелю приятное. «Пожалуйста, — говорил его вид, — я весь к вашим услугам».

И тут же в мгновение проявились приметы «того» в наигранной манере «этого»… У «ласковых» злодеев больнее всего и получается злодейство. «Ласковые» — самые страшные. У них свое зло, как нарыв в утробе, покоя им не дает, — пришли на ум мысли из деревенских мальчишеских рассказов о «порчах» колдунами людей. И этот из таких.

— Да, я его признал, — сказал Николай Сергеевич, глядя в лицо «воспитанному» злодею. — Кадотов.

— Да и я ведь, кажись, вас припоминаю, — ответил спокойно Кадотов, ничуть не волнуясь, что опознан. — Ну, а если вы… ошиблись? Не Кадотов я, а другой кто?

Не принимая этой игры, Николай Сергеевич сказал:

— Берестин, что ли? Вас хорошо знает Ободов Мирон Кириллович из Сытнова.

Кадотов презрительно, выдавая свою ненависть, как тогда на озерковской улице, посмотрел на Николая Сергеевича. Но тут же опустил голову, задумался. И на какую-то секунду стал самим собою. Обреченным, угасшим. Лицо помертвело, движение в нем остановилось.

Николай Сергеевич понял, что игра Кадотова кончена. Изумился, что так человек может меняться. Не было ни презрения, ни жалости к этому человеку. Просто безразличие. И Николай Сергеевич невольно улыбнулся.

Кадотов заметил улыбку. Он улыбки больше всего и боялся. Улыбка другого его унижала. А он не хотел казаться униженным. Не хотел, чтобы его слабость была кем-то увидена.

Кадотов опять стал прежним игроком.

— Я вас видел, — сказал он Николаю Сергеевичу, делая свою любезную улыбку. — Года три назад. Сразу и признал… В автобусе от станции вместе ехали. Вы в Озерковке вышли, а я в Сытнове. Тянет иногда в родные места. Подмаскировался и поехал. Узнал, что в дом красного командира Степана Васильевича Григорьева пожаловали. Его-то имя и отчество я уж запомнил. А вот кто вы, не знал. Поинтересоваться опасался. Подумал, что сын его. Позвольте узнать, так ли?

— Костромичев Николай Сергеевич, — сказал следователь.

— Ах, какая приятная встреча, — с искусным притворством радости воскликнул Кадотов. — Не подскажи гражданин следователь, не догадался бы. Не узнать вас. Да и как узнать-угадать? Виделись-то всего один разок. А поговорить по душам не пришлось. Народ на улице мешал. Да и малы вы были, не поняли бы моего обхождения. Изменились, изменились сильно, Николай Сергеевич. И не мудрено. Время-то какое было. А вы вот меня признали. Значит, времечко-то ко мне благосклонней отнеслось… — И Кадотов хихикнул.

Следователь его прервал. Спросил для протокола настоящую его фамилию, имя, отчество. Год рождения, место рождения, национальность. Кадотов все это повторил с готовностью. Назвал и свою вымышленную фамилию — Берестин, под которой жил и до войны и после войны, до этого вот самого дня.

Николая Сергеевича остановила фамилия Кадотов. Он непроизвольно сопоставил: «Кадотов — Кадов. Как бы выпал случайно слог. Непреднамеренно могло случиться. Просто ошибка при выписке документа». И медленно подошла догадка тому, что его так мучило предчувствием. Это была фамилия генерала. Ее называл дядя Степан. Но тогда на Ни колку произвели впечатление слова «помещик» и «генерал», а не фамилия. Генерала взяли в плен — сытновского помещика, а не Кадотова… Даже когда назвал фамилию — «Кадотов» — Мирон Кириллович на кладбище в Сытнове, и тогда она была Николаю Сергеевичу как бы ни к чему. А тут вспомнилось и сразу резануло слух: Кадотов — Кадов.

Но он отбросил мысли о фамилии. И с видимой ясностью предстал рассказ дяди Степана о пленном генерале и его сыне, малолетнем убийце.

Вот он, этот убийца, напротив него и сидит.

Воображение живо вырисовывало и отца, и дядю Степана — комиссара и командира Красной Армии. В длинных кавалерийских шинелях, в буденовках. Бой возле Сытнова. Бросок отряда в деревеньку Логиново. Эпизод короткой схватки, как память своя…

Из рассказов дяди Степана он еще не мог с такой четкостью представить этот бой. В то время не знал сам, что такое война.

В Логиново, в деревеньку возле тракта километрах в двадцати от Сытнова, отряд проник болотами и лесными тропами. И ударил с тыла…

В неказистой избенке нашли успевшего переодеться генерала. И тут же был мальчишка. Отец и сын. Но друг к другу они не признавались.

Генерала увели. А к мальчонке приставили пожилого бойца Пантелея, озерковского крестьянина… Пантелей к генеральскому сынку не испытывал злобы. Пожалел, утешал. Тот выказывал было господский нрав. Но Пантелей поведение барчонка опять же истолковал без сердца, по-мужицки: «Знамо, за отца страдает, как не понять. Молодой еще, гордый. Был господином — и вдруг нате… Смышлености мало. И то сказать, промедли мы час, проскочили бы они с папашей мимо нас. А там, считай, и за границей. Глядишь, и с матерью бы сынок встретился, и с сестренками своими, и с братцем младшим».

У генерала, сытновского помещика, была немалая семья. Он ее заранее отправил подальше от греха, за границу. А сынок сбежал к отцу на фронт. И вот оба попались в руки своих же мужиков. И немолодой уже крестьянин, боец Красной Армии Пантелей, тоскуя по земле, заверял генеральского сынка, что тот с отцом встретится.

«Может, отец твой, — верил дядька Пантелей, — на нашу сторону перейдет. Комиссар ему все растолкует, так он и поймет, что к чему. Генералы тоже ведь люди, перевоспитываются… А ты-то молодой, с тобой-то все обойдется».

Но сынок лучше Пантелея знал, как поступит его отец.

Усыпив стража своей покорностью, делая вид, что во всем ему верит, барчонок улучил момент и заколол дядьку Пантелея сонного.