Павел Кочурин - Преодоление

— Мы здесь следствие по его делу заканчиваем, — сказал он. — Его будут судить там, где он совершал преступления. Задержано несколько бывших полицаев.

Разговор был окончен, но Николай Сергеевич сидел, ждал. Хотелось спросить о свидетельстве, копия которого была приведена в письме. Есть ли такое свидетельство. У самого Кадотова он не мог спросить. Не хотел, чтобы и Федор Ильич спрашивал при нем.

Федор Ильич подтвердил, что свидетельство имеется. Видано немецкой комендатурой. Сам Кадотов его и выписал. Бумаги он хранил у своего «соратника» в Ленинграде. Они изъяты. Кадотов об этом еще не знает.

Николай Сергеевич понимал, что Федор Ильич щадил его. Поэтому и не хотел начинать разговора о Юлии. Но раз было спрошено, он сказал, что ему известно.

— Юлия пыталась наложить на себя руки, — решил уже все до конца высказать Федор Ильич. — (Так — «пыталась наложить на себя руки» — говорят в народе, сострадая мученику…) — Но ей помешали. После отправили в Германию. Дальше следов нет…

Николай Сергеевич это именно и подозревал. Бесчестия Юлия не могла перенести. Но что дальше с ней случилось, не знал, видимо, никто.

— А письма — это его месть, — раздумывая, продолжал Федор Ильич. — Тонкая, изощренная месть садиста. Другого ему не оставалось. До войны еще вынашивал надежду, а тут его оружием осталась только месть. Письма отсылал из Ленинграда не случайно. Будто турист бросил в почтовый ящик. Заметили, бумага не наша. Ну а конверт куплен на месте. Тоже для достоверности верней. О Юлии — его выдумка. Чтобы больнее задеть. Что отец и братья Юлии погибли, он слышал. Но вот увидел вас в автобусе, не утерпел, написал. От писем он не будет отказываться. Только в убийстве не сознается.

Николай Сергеевич вышел от следователя со странном ощущением. В преступнике — складывались в его голове мысли — тогда до видимого обнажается преступление, когда оно вскрыто и доказано. После этого видишь в человеке то, чего раньше не видел, — порок. Наверное, он видел Кадотова в автобусе, когда вместе ехали. Но не думал в тот миг о Юлии. А если бы подумал, может, и заметил, почувствовал убийцу…

Хотя он и знал, что состоится суд, но не предполагал, что его могут вызвать свидетелем. Поэтому был в недоумении, когда пришла повестка. Вызывали в областной город по делу обвиняемого. Фамилия была вписана нечетко, и он не разобрал сразу.

Какое-то время вертел в руках бумажку, за которую его заставили расписаться. Куда и зачем вызывают?

Подсказала Ольга, что по делу Кадотова.

Когда о суде говорил ему Федор Ильич, он отнесся к этому неопределенно. Ни разу не был на суде. Не допускал и мысли, что придется быть. Считал, что по такому делу суд будет особенный. Суд над матерым преступником. А выходило — обычный, на который вызывают простой повесткой.

Мысли о свидетельстве его насторожили. Значит, там может выясняться, что произошло с Юлией. И во всеуслышание скажут, о чем он и сам не хотел бы слышать. И письма Кадотова огласят…

Возникал протест против такого чуть ли не надругательства над Юлией.

Но надо было ехать. И он поехал.

Суд продолжался более двух недель. Но он пробыл там четыре дня. Вернулся осунувшимся, непохожим на себя. Словно после тяжелой болезни. Ольгу испугал его вид и настроение.

— Да ничего, пройдет, — старался он ее успокоить. — Понаслушался — как снова в смертном бою побывал. На пытках, под дулами автоматов, на плахе и на виселице словно тебя самого держали… Известно, как они истребляли людей. Но когда своими глазами увидел палачей и услышал, с каким хладнокровием они о своем ремесле рассказывают, — волосы дыбом встали.

Первые дни он больше молчал, был мрачен. Перед глазами вставало одно и то же. Палач пытал схваченных… «Всех неразговорчивых отдавали мне в руки…» — давал показания на суде, будто речь шла о трудной работе, которая у других не выходила. Рассказывал, как пытал: «Брал длинные клещи, зажимал пальцы. Если жертва «не раскалывалась», брал уже не пальцы клещами, а захватывал язык».

В зале раздавались вскрики, когда палач, с откровенностью и безразличием обреченного, раскрывал свои «тайны». Некоторые подсудимые закрывали глаза и зажимали уши ладонями.

Кадотов был невозмутим. Похоже, и не слушал. Его, как и других преступников, спросили, знал ли он о таких пытках? Он сказал, что человека этого видел в комендатуре, а о его деле не знал. У него самого была административная служба.

— Да он знал, — осклабился палач. — И ему демонстрировал, как и всем, кто хотел. А он-то хотел…

Николаю Сергеевичу все время слышался и голос палача и стоны в зале, как гул из камеры. Он это видение отгонял от себя и не мог говорить о суде, пока все не приглохло в сознании.

Мысли вертелись вокруг Кадотова. Он «нес административную службу при новых властях». Вот и вся его вина…

Поведение Кадотова во время войны еще поддавалось объяснению. У него «возродилась надежда». Он хотел стать «фигурой». Готовился, вынашивал планы на будущее. На «мирную жизнь». Верил в победу немцев, фашизма. Знал, что потом им понадобятся «более чистые». Не такие, как палач с клещами. И он хотел быть в числе «чистых»…

Но вот письма Кадотова? Какой смысл был в них? Пришел в ярость, не мог смириться, что «род красного комиссара оказался неистребленным». Так Кадотов и сказал на суде. «И меня надо понимать, — пояснил свою мысль, — у нас тогда шла война двух сторон. Комиссар хотел, чтобы я погиб, а я — чтобы комиссар. По-вашему, логика классовой борьбы. А раз логика, то за что же меня судить?» Он, как и палач с клещами, суда не боялся. Устал уже от вечного страха и подчинился мысли, что обречен. Играл, шел, куда выведет. Это прорвалось, когда Кадотов говорил о Юлии. Говорить о ней во всеуслышание доставляло ему наслаждение.

«Что я мщу и мстил — тоже радость для меня, — признавался злорадно. — В мести — цель моей жизни, и я достиг ее… — Так и сказал, не щадя себя. — А жить я устал… Ваш суд не страшит меня. Надо старику пристанище в жизни находить. Другого для меня нет…»

У Николая Сергеевича не выходили из головы показания Кадотова. Когда Кадотов говорил, то все время глядел на него. И говорил о Юлии только ему, сыну комиссара. Не будь на суде его, Кадотов, возможно, ничего бы о Юлии и не сказал. И писем бы не написал, если бы не увидел его в автобусе в Озерковке.

В перерывах суда возникали разговоры о Кадотове. «Изверг из извергов. Каменный. Ни один мускул на лице не дрогнет. Такие не машут топором, хитростью берут…»

Кадотов от всего был как бы в стороне. Отрицая, ехидно ухмылялся, зная, что прямых улик, свидетельств против него нет. Об этом он заранее побеспокоился. «И не припрешь, изворотлив. Да ему все равно, хоть бы и висеть. Знает, что уж не своей смертью кончит, а вот играет».